Сидрат снова чувствовала себя девчонкой. Это студенчество возвращало ей молодость.

Как весной обновляются корни засохшей травы, так обновлялось ее сердце. Все, что казалось засохшим на вечные времена, снова распускалось в нежном цветении. Опять хотелось любить и быть любимой.

Тогда-то она и познакомилась с Загидом. Это случилось на вечере встречи участников войны. К трибуне вышел крепкий парень, очень смуглый, с глазами бойкими, чуть даже нахальными. Все в нем дышало силой, уверенностью в себе. Даже усы как-то особенно молодцевато топорщились над яркой губой.

Он не встал на трибуну, а говорил тут же, у края стола, стуча большим бронзовым кулаком по красной праздничной скатерти.

Сидрат не слышала, что он говорит, а только молча любовалась им: его силой, его задором. Она разволновалась, щеки горели. Какая-то сила поднимала ее с места. Ей тоже захотелось выступить, встать рядом с ним к этому столу и рассказать о себе, о своем ауле. Но она, конечно, не решилась.

Когда торжественная часть кончилась, из зала стали выносить стулья, освобождая место для танцев. Кто-то легко выхватил из ее рук два стула, сказав непринужденно: «Разрешите помочь?» Сидрат опустила голову и покорно отдала стулья, а сама почему-то пошла следом.

— Фронтовичка, — угадал он.

Она кивнула.

— С какого фронта?

Они разговорились. Сбежав с вечера, долго бродили по темным улицам. С тех пор каждый вечер Загид — так звали парня — стал заходить за ней в общежитие.

Сидрат любила бродить с ним по освещенным улицам города, где на мокром асфальте расплывались огни, она любила ступать по этим разноцветным пятнам, чувствуя его рядом. Любила слушать его рассказы о фронте. Ей начинало казаться, что она кровью связана с ним. Незаметно для себя она стала часто думать о нем, ловила себя на том, что скучает без него. Давнее, девичье, что, казалось, навсегда похоронено в ней, ожило. Ее каблучки задорно и радостно стучали по асфальту. Глаза блестели. Даже голос изменился — стал мягче, напевнее.

Ушла ее скованность: она смеялась, закинув голову, с языка так и срывались забытые лукавые слова. Ей хотелось веселиться: танцевать, громко петь песни, ходить с ним в кино и, опаздывая, в темноте, пригнувшись, пробираться на свое место, чувствуя его теплую руку.

Но Загид редко приглашал ее куда-нибудь.

Однажды, услышав о том, что у него в институте готовится вечер, она сказала лукаво:

— А я сижу и жду, когда Загид догадается пригласить меня на вечер.

— На какой вечер? — спросил Загид. — Я даже не слышал…

Ей показалось, что он растерялся.

— Тебе лучше знать. Ведь ваш вечер. У нас девочки получили пригласительные билеты. Наверное, фальшивые. А может, над ними подшутили, — не унималась Сидрат.

— Я не любитель всяких там концертов и вечеров, — ответил Загид сухо, но, увидев, как огорчилась Сидрат, добавил мягче: — Ты же знаешь, я хочу быть только с тобой… только ты и я, и больше никого.

В этот вечер они снова долго бродили по городу. Прошли к морю. Оно было спокойным и черным. Только широкие лучи прожектора время от времени возникали из пустоты и пересекались над ним. Молодая женщина смотрела на широкую, распластанную тень Загида и думала: «Он не хочет появляться со мной в людном месте. А вдруг он стыдится меня? Нет, не может быть. Просто он хочет побыть со мной вдвоем».

Это был хороший вечер. По все-таки какая-то горечь была в нем.

Как-то они проходили мимо кинотеатра «Комсомолец». Около касс толпился народ. Гирлянда ярких лампочек обрамляла афишу. Шла «Фатима».

— Посмотрим? — предложила Сидрат.

— Зачем это нужно два часа в духоте сидеть, — раздраженно ответил Загид.

— Если всегда только на тебя смотреть, то и мне, наверное, надоест, — пошутила Сидрат. А самой стало грустно: тут что-то неладно. Почему-то именно в эту минуту перед ней встало лицо Рашида. И растаяло в темноте. Она покосилась на Загида. Впервые он показался ей каким-то жалким.

— Голова разболелась, — сказала она и повернула к дому.

В общежитии было шумно и весело. Ярко горел свет. По коридору бегали девушки. Стучали двери.

— Пойдем с нами в кино, — предложили они, увидев Сидрат грустной.

— Разве она пойдет с нами. Она своего усача боится, — крикнула одна из них.

И Сидрат решила пойти в кино. Впечатлительная, она долго не могла прийти в себя после фильма. Все видела перед глазами осетинку с безумным взглядом огромных глаз, с распущенными волосами. От ее крика содрогнулся зал: «Сын мой! Отдайте моего сына!» Эта картина вызвала в памяти другую, ту, которую она видела не на экране, а на улице Киева во время войны. Молодая украинка в изодранной одежде шла по улице, задевая прохожих. В руках у нее был мертвый ребенок. «Посмотрите, как мой сын поправился», — говорила она, заглядывая в глаза встречным. Потом она села тут же на дороге и стала рвать на себе волосы. «Надо отнять у нее ребенка», — сурово сказал командир отряда и отвернулся. Один из солдат приблизился к ней, но она показала ему язык и, вскочив с невероятным проворством, отбежала в сторону: «Не отдам сына! Не отдам сына!» Вот что напомнила ей «Фатима». Сидрат шла подавленная, уже жалея, что пошла на эту картину: лучше бы погуляла с Загидом. И он, наверное, скучает один. Она с благодарностью вспомнила, как хорошо им было вместе.

— Ты думаешь, это все правда? Да это режиссер нарочно придумал, чтобы страшнее было, — уверяли ее подруги. Сидрат только покачала головой. Ей не хотелось сейчас делиться с подругами тем, что она видела в войну.

Грубый хохот раздался над ее ухом. Она сердито повернула голову, рядом в группе парней шагал Загид.

— Ну как тебе осетинская красотка? — спросил его один из них.

— Я покрасивее видал, — захохотал Загид.

— Еще бы, ты ведь ни одной картины не пропускаешь.

— Девушки и кино — это моя слабость.

Сидрат не верила своим ушам.

— Успокойся, — тормошили ее подруги. — Нельзя же так переживать фильм. Теперь нам понятно, почему ты в кино не ходишь.

— Девушки, вы идите. Я вас догоню, — тихо сказала Сидрат. И она пошла следом за шумной компанией, где был Загид. Ярость душила ее.

Вдруг Загид остановился.

— О, с приездом! — он протянул руку встречному. — Какие вести из аула?

— Все хорошо. Только вот жена обижается, что редко ей пишешь. А сын просил передать тебе привет.

— Спасибо, друг. А писать я не любитель. Что поделаешь? — Запад улыбнулся. Его зубы широко и влажно блеснули в темноте. «Подойти, ударить по этим смеющимся губам. Или нет — плюнуть в лицо». Но она повернулась и быстро