же кто-то принес чайник с кипящей водой и налил воды в круг. Бабушка быстро перемешивала тех, время от времени махая руками в воздухе, чтобы охладить их. Сладкий запах теха распространился вокруг, заполнил дом, проникая во все его закоулки. И гости, предвкушая скорое угощение, еще больше оживились.

А бабушка продолжала колдовать над херчем. Когда тех, перемешанный ее руками, стал рассыпчатым тестом, она крикнула в дом:

— Принесите мед!

И тут же, словно только и ждал это, вышел Садык с кувшином, который он держал обеими руками. Сняв крышку, поставил кувшин на стол.

— Ты, Садык, будешь подавать мужчинам, а я женщинам, — сказала бабушка, делая маленькие куски праздничного яства.

— Лучше ты мужчинам, а я женщинам. Уж больно я слаб к ним, — засмеялся Садык. — Пожалуй, начну с доктора.

Он обмакнул приготовленный кусок теха в мед и поднес ко рту Сидрат, приговаривая: чтобы наш Шамиль таким же сладким вошел в сердца людей.

— Аминь! — закричали гости.

Сидрат откусила кусочек и зажмурилась. Женщины вокруг закричали:

— Нельзя надкусывать. Нужно сразу съесть, а то у него только половина сердца будет открыта людям.

— Вы посмотрите на него, заставляет меня кормить мужчин, — сказала бабушка, обходя гостей и протягивая каждому кусочек теха, с которого струился мед.

Когда каждый получил свою порцию и теперь, по обычаю, можно было приступить к другому угощению, гости пошли в комнату, где большой ковер был уставлен разными блюдами.

Старейшины рода сели первыми. Когда они заняли почетные места, мужчины посторонились, пропуская женщин.

— Вы только подумайте, какие времена настали: мужчины стоят, женщины сидят. Что будет дальше? Уверен, скоро они превратят нас в рабов и, чего доброго, заставят работать на себя! — выкрикнул Садык.

— Уж конечно. На людях вы вежливые, а вот дома… — отпарировала Халимат. Она была сегодня особенно весела: наконец-то у ее золовки родился сын.

Председатель решил вмешаться.

— Не конституцию же обсуждать мы сюда собрались. Недаром говорят, что «хабардаи хинкал яхши»[48], — провозгласил он, перекрывая общий гул. — Наливайте в бокалы бузу.

— Подожди, подожди, — остановил его Садык, — сначала я должен сделать вот это — И, натянув тетиву, он пустил стрелу. Сразу все стихли. Слышно было, как стрела со свистом разрезала воздух и вонзилась в балку прямо над кроватью председателя.

— Пусть Шамиль набирает столько сил, чтобы руками вытащить эту стрелу из балки, — сказал он торжественно.

— Молодец, Садык, не забываешь старинных обычаев, — зашумели гости.

— Да-а, он ничего не забывает, когда речь идет о его племяннике. А вот когда чествовали моего сына, ты почему-то этого не сделал, — обиделся кто-то из гостей.

— Сравнил тоже. У тебя же родился седьмой сын. А у меня первый, — вступился за Садыка председатель.

— Дайте мне слово, — вдруг сказал Гусейн, до этого молчавший.

«Он, оказывается, тоже здесь. Как же я раньше его не видела?» — подумала Сидрат.

— Прошу, Гусейн. Только сначала давайте наполним бокалы, — сказал отец новорожденного, передавая ему рог.

Гусейн поднялся, заправил за ремень рубаху, потом взял рог и, глядя почему-то на Сидрат, сказал:

— Я хочу вам сказать, что я очень рад за моего друга. Долгожданный сын — это особенно большое счастье. Пусть сердце у него будет тверже скал и нежнее цветка. Пусть он станет опорой и гордостью семьи. Я прошу понять меня правильно. Теперь для горцев наступили иные времена: и сын или дочь — какая разница! Прошло то время, когда носили траур, если рождалась дочка. Теперь нет нужды отбивать набеги соседей, защищать свой род. А наши девушки не хуже мужчин (он посмотрел на Сидрат), да, не хуже мужчин умеют постоять за свою родину и свою честь.

— Именем аллаха клянусь, ты прав! — крикнула Халимат, появляясь в дверях с полным херчем плова.

— Что же ты хочешь сказать? Что ты не хуже меня? — повернулся к ней Садык. — Все-таки слово «мужчина» состоит из двух слов: «муж» и «чин», — и Садык подмигнул мужчинам.

Но женщины не собирались сдаваться.

— Вот и Сидрат воевала с вами вместе, — сказала Халимат, — а говорят, ее отец, Омар, дай аллах ему райский уголок на том свете, месяц не разговаривал с женой за то, что она родила ему не сына, а дочь.

— Зачем вспоминать о войне, когда сегодня так хорошо, — вмешалась Сидрат.

— Да, действительно, выпьем, — поддержал ее хозяин дома.

Один за другим поднялись бокалы. Снова желали здоровья сыну, и родителям, и родне. Но вот, заглушая все, зазвенела песня. Ударяя о бубен пальцами, вышла женщина с глазами, горящими, как угольки:

Чашу, полную вина,

Пить положено до дна.

Если чаша не полна,

Пусть расколется она.

И пускай вовек слеза

Не туманит нам глаза.

Пусть от крепкого вина

Запоет душа, хмельна.

Может быть, это песня разбудила Шамиля. А может быть, пришел ею час проснуться, но только он раскричался что было мочи.

— Слышите, друзья, Шамиль буйствует. Протестует против песни. Сразу видно, что в нем бурлит кровь его тезки, — сказал кто-то.

— А что, Шамиль не любил песен? — удивилась Сидрат.

— Ты разве не знаешь? Он запретил петь не только женщинам, но даже мужчинам.

— Неужели?

— Он приказал бить палками того человека, который осмелится запеть. Сколько строчек в песне, пропетой им, столько и ударов, — пояснил белобородый старик, прадед новорожденного Шамиля.

— Так то были годы горя. Лучшие сыны Дагестана гибли за свободу и независимость своей страны, — вставил другой старик.

И Сидрат услышала одну из тех легенд, которыми так богата ее горная страна. Эти истории не умирают. Деды рассказывают их сыновьям, сыновья — внукам. Может быть, те почтенные старцы, что собрались сегодня за этим столом, может быть, именно они — хранители старины. Хорошо, что они живут долго и много помнят.

— Как-то раз после неудачного боя, — негромко начал один из старцев, — Шамиль возвращался домой со своим мюридом. Было уже далеко за полночь, и, чтобы не тревожить сон матери, он хотел переночевать в мечети. Как вдруг, проезжая мимо своего дома, услышал пение. Печальное пение. Шамиль задрожал от негодования: кто посмел ослушаться его? «Пиши, — приказал он мюриду, — сколько строк в песне». Так и стоял он в темноте, пока не смолкла песня. Потом вошел в дом и увидел женщин, одетых в траур. Среди них была его мать. Шамиль опустился на колени перед матерью и, склонив голову, простоял так минуту, а потом поднялся и, окинув всех грозным взглядом, спросил:

— Кто из вас пел?

Женщины молчали.

— Кто пел в моем доме? — еще раз повторил Шамиль.

И тогда мать Шамиля, выйдя вперед и