Всю ночь Сидрат металась, будто лежала на раскаленной плите. Первый раз в жизни она жаловалась на судьбу. Ни тогда, когда отец пытался разлучить ее с Рашидом, ни потом, когда узнала, что Рашида больше нет, ни там, в гнилом бараке концлагеря, она не сказала судьбе ни слова упрека. А сейчас она проклинала судьбу: «За что? — спрашивала она. — Что я плохого сделала? Неужели мне нельзя, как всем, иметь хоть кусочек счастья!»

Из темноты вставало лицо Рашида. Оно смотрело на нее с упреком и жалостью. Потом это лицо сменилось другим. Наглые глаза улыбались ей. Молодцевато топорщились усы.

В общежитии спали. Она слышала сонное дыхание девушек, видела их руки, выпростанные из-под одеяла. «У них-то все хорошо, — вдруг со злобной обидой подумала она. — Им никогда и не снилось то, что испытала я. А чем я хуже их?».

Простыни жгли ее. Она не могла больше лежать. В темноте натянула платье, натыкаясь на стулья, бросилась к дверям: скорее, скорее на воздух.

…Море было свинцовым. Над ним в сером небе расползались тяжелые тучи. На рассвете поднялся ветер, и волны гудели, выбрасываясь на берег. Они с ревом подкатились к ногам Сидрат и отхлынули, злобно урча.

Она вдруг почувствовала успокоение и шагнула туда, за ними — одно мгновение — и всему конец.

Волны с грохотом снова нахлынули, спеша принять свою жертву. Холодная вода окатила ее с головы и застыла у ног: разлетелись крупные брызги.

И Сидрат отпрянула.

Она вдруг увидела Розу, как она плачет, зовя ее. «Зачем я пришла сюда?» — мелькнуло в голове. Она отбежала и села на гладкий серый камень, отшлифованный морем.

А море простиралось перед ней, огромное, бесконечное. Все так же гудели волны, но теперь ей казалось, что они понимают ее и по-своему пытаются ее утешить. Минута слабости прошла. Ей стало стыдно за себя. «Неужели для того я выжила тогда, неужели для того женщины в концлагере лечили мою рану и делились коркой хлеба, чтобы сейчас умереть из-за подлеца? Неужели боль, причиненная им, сильнее, чем пуля фашиста?»

Долго просидела Сидрат на камне. Небо из серого стало перламутровым. Откуда-то снизу, как будто с морского дна, поднялось солнце. И море, к которому прикоснулись его теплые руки, стало успокаиваться. Его рокот стихал. Сидрат встала на камень и огляделась: вдали просыпался город. Море поголубело. Длинная тень Сидрат лежала на желтом песке. «Никогда больше не разрешу себе любить. Значит, это не для меня. А у меня есть дочь, друзья, работа», — успокаиваясь, решила Сидрат.

Гулко ступая по асфальту, она прошла на почту. Там было тихо и пустынно в этот ранний час. Сидрат выбрала три красивые открытки и отправила их Розе, Рахимат и Субайбат.

Когда вечером, как обычно, в общежитие пришел Загид, она посмотрела на него удивленно: она даже забыла, что он должен прийти.

— Пойдем погуляем, — сказал он, улыбаясь.

Они вышли из дверей общежития.

— Скучал без меня вчера? — как ни в чем не бывало, спросила Сидрат.

Загид не ожидал подвоха.

— Спрашиваешь! Заснуть не мог, — ответил он, беря ее за руку.

Сидрат отстранилась. Ничем не выдала она себя: ни голосом, ни глазами, но не отстраниться не смогла.

— Скучал, говоришь?..

Они снова, как вчера, прошли мимо кинотеатра «Комсомолец». Так же сияли афиши, окруженные разноцветными лампочками. Так же толпилась очередь у касс. Шла «Фатима».

— Говорят, хорошая картина. Пойдем?

— Ты лучше, — нашелся Загид и сжал ее руку.

— А все-таки картина хорошая, — сказала Сидрат, вырывая руку.

— Ты ее видела?

— Я вчера ходила в кино, — спокойно ответила девушка, следя за ним глазами.

— Понравилась? — спросил он изменившимся голосом.

— Очень! А тебе?

Загид уже понял все и молчал.

— А я и тебя видела, — продолжала Сидрат, — как ты вышел из кино с товарищем, на меня даже не взглянул. Слышала, как тебе передали привет от жены и сына.

— Я развожусь с женой. Я ее не люблю, — быстро сказал Загид. И, не зная, куда девать руки, стал крутить ус.

— Ты, кроме себя, никого не любишь. Я думала, ты человек, а ты… А усы и у котов есть, — неожиданно добавила она, повернулась и пошла обратно.

…Много воды утекло с тех пор. Не думала Сидрат, что придется ей снова встретиться с Загидом. Да и не вспоминала о нем никогда. Рана быстро зажила. Ничего не осталось от этого чувства, даже шрамов.

И вот теперь он лежит перед ней, беспомощный, забинтованный с головы до ног. Его скулы заострились и побледнели. Ни молодцеватости, ни самоуверенности. Просто слабый больной человек, который нуждается в ее помощи.

Дверь скрипнула, заглянула дежурная сестра.

— Там пришли жена и дети Загида, — сказала она шепотом. — Просятся взглянуть на него.

— Ну что же, впусти, — ответила Сидрат.

В палату вошла женщина, крупная, с широким открытым лицом. За ней — взрослые сын и дочь. Женщина сразу, от дверей, увидела мужа и, подойдя к койке, беззвучно заплакала.

— Мама, перестань, я же тебя еще дома просил, — сказал сын с досадой. Он был копия матери, с таким же ясным, наивным лицом. А дочь, не похожая ни на отца, ни на мать, смотрела удивленными, расширенными от испуга глазами. «Какие прекрасные дети. Наверное, это тот сын, который посылал отцу привет», — невольно подумала Сидрат.

…До чего живучи воспоминания. Кажется, давно похоронены в сердце, а вот — лишь тронь, и оживают, словно это было вчера. Сидрат вздрогнула, медленно возвращаясь в свой аул, в сегодняшний полдень.

Сидрат шла домой с работы, а навстречу бежала женщина и что-то кричала, размахивая руками. Подбежав, она быстро заговорила:

— Сидрат, дорогая, пусть аллах даст тебе сто лет жизни, а на том свете самый сочный райский уголок, иди в сельсовет, только ты одна можешь помочь бедной Нупайсат, опять этот негодяй Мухтар отнял у нее дочь.

Сидрат уже привыкла к тому, что в ауле со всеми бедами обращались к ней: не доится корова — к ней, дом ремонтируют — опять к ней, разлад в семье — и тут к ней. Наверное, врач в глазах аула был человеком, который излечивает все недуги: и тела, и души. И Сидрат, чем могла, помогала им.

Вот и сейчас она покорно направилась к сельсовету.

…В кабинете Гусейна, прижимая к груди перепуганную дочку, всхлипывала Нупайсат. Из-под черной с розами шали выбились спутанные волосы.

— Не надо мне его денег, — глаза Нупайсат горели яростной решимостью, — пусть оставит в покое дочь. Виданное ли это дело, как только приходит время платить деньги, он ворует ребенка и прячет неизвестно где.