– наши большеголовые просто очумели от этой информации. Требуют деталей. Так что активизируйте Сержа!

– Серж умер! – заметил спокойно Саблин. – У него началась болезнь, от которой в нашем деле единственный выход – это умереть. Он пытался скрыть от меня, что ему сели на хвост. Тогда я запустил проверочную акцию и понял, что он полностью провален. Мне жаль, нужный был человек, но уж очень больной. А учеными я найду кому заниматься.

– Да простит нас Бог! Тебе тут виднее, кто болен, кто может занести заразу.

– У него действительно нашелся отец?

– Нет, конечно! Мы подобрали одного эмигранта и снабдили его отцовской легендой. Столько лет прошло, а Серж был ребенком. Ты все еще преподаешь научный коммунизм? А что это такое?

– Тебе лучше не знать. Это еще одна разрушающая нынешнее общество теория, оторванная от жизни. Я учу тому, чего нет и вряд ли будет. Как в свое время сказал Мао Цзэдун: «Десять лет труда и потом десять тысяч лет счастья». Я добросовестно стараюсь и вижу негативный результат моих стараний. Если еще учесть, что мы прославляем будущее, а в настоящем большая бесхозяйственность, которая уже привела к развалу экономики, то означает это, что наше общество уже идет на Запад, но с развернутыми знаменами, хотя этого никто не замечает.

– Мы в свое время тебе дали хорошего агента, Феруза. Его информация о боевых самолетах вызвала интерес. Но больше никаких данных от него не поступало. Тебе был переслан перечень вопросов, которые он должен был проработать со своим агентом. Что случилось? Где Феруз? Где его летчик?

– Он тоже умер! Из-за того, что был очень совестлив. Я убрал его ради своей безопасности! – Макс вспомнил последнюю с ним встречу…

…Он постучал в замороженное окно, откуда пробивался желтоватый свет, и дверь распахнулась. Паршин в меховой безрукавке, выйдя на стук, всмотрелся в вечернего гостя, узнал его и пригласил в дом.

– У меня мало времени, поэтому не будем тратить его на пустые разговоры, – Саблин снял меховую куртку, положил ее на стул и сам уселся в глубокое кресло. – Почему вы прекратили поставлять информацию? Летчик практически у вас в руках, а вы ничего не делаете! – жестко выговорил Макс. – Вот вам необходимые деньги, – он бросил на стол толстую пачку пятидесятирублевых купюр. – У вас ограниченная задача: ездить по курортам, знакомиться, подбирать нужных людей, использовать болтунов среди военных, недовольных и скулящих интеллигентов, особенно жадных и с моральными пороками. Вам следует только зацепиться и дальше разработку поведут без вас. Так где же ваш болтун-летчик? – резко говорил Саблин.

– Он покончил жизнь самоубийством! – выдавил из себя Паршин. – Я долго боялся, что он куда-нибудь сообщил о причине.

– Вы напрасно тогда всполошились. Причина самоубийства не установлена, все подозревают здесь любовную связь. Любитель выпить, язык развязывается, не знает где граница секрета, где дозволенного. Ему цены не было в нашем деле! Вы взялись его вербовать? Шантажировали записями на пленке?

Паршин кивнул головой и стал смотреть на сапоги своего гостя, с которых стекала прямо на ковер вода.

– Вам не надо браться не за свое дело! – Вербовка – это искусство, это психология. А вы сразу же ему сунули пленку и сказали, что предлагаете ему работать на иностранную разведку? Так, что ли? Пригрозили, что о его болтовне станет известно где надо? Он и полез в петлю.

– Перерезал себе вены, – едва слышно поправил Паршин. Вы даже не знаете, что я пережил тогда, как я себя казнил: он же молодой парень, ему жить и жить. И девушка была красавица. Эта пара на удивление! А я взял его и зарезал! Отпустите меня! Я не могу этим заниматься! – взмолился Паршин. – От меня никакого проку! Я уже ни на что не способен!

– Из нашего дела так не выходят! Вы сразу станете опасны, – откровенно предупредил его Саблин.

– Я выйду! Я больше не могу! Была амнистия, меня простят. Я буду молчать!

Саблин вытащил несколько фотографий из кармана куртки, перетасовал их, поглядел каждую внимательно и бросил на стол перед Паршиным.

– Вы посмотрите на снимки, может, это вас отрезвит! Грузина Баурию не я затоптал в грязь! Вот, на фотографии видно, как вы его бьете ногой в лицо! А на этой он уже лежит и захлебывается жижей! Тут его уже поглотила грязь!

– Вы себе не можете представить ту обстановку, которая существовала в концлагере. Нет, вы не можете! Потому что вы там никогда не были! А если были, то в грязь не лезли! Может вам рассказать, что это такое? – обозлился Паршин.

– Я совсем не прочь послушать о том, как это было. Расскажите! – Саблин удобно расположился в кресле и приготовился слушать.

Паршин помолчал, видно, концентрируя мысли…

– Нас в этом лагере было тысячи полторы, все военнопленные. Они довели нас голодом до безумия. И вдруг комендант решил устроить себе развлечения. В середине лагеря вырыли яму примерно двадцать пять на десять метров и залили ее частично водой. Заключенные размесили там глину повыше колена. На одной стороне сделали помост, нашли среди заключенных музыкантов и они, стоя на этом помосте, играли вальсы Штрауса. Комендант и с ним еще пара офицеров СС устроились тут же на помосте в удобных креслах. А мы, как пловцы, с другой стороны помоста по семь человек стояли на старте. Комендант стрелял в воздух, мы прыгали в эту глинистую жижу и бежали наперегонки. Кто первым заканчивал гонку, вскарабкивался по лестнице и хватал там с крючка булку хлеба. Приз по тем условиям царский! Это была жизнь!

Я был в четвертом забеге. Я знал, что если я не получу эту булку хлеба, то мне конец! Я был просто в отчаянии, я оглядывал конкурентов и уверовал в себя. Оркестр начал играть «Венскую кровь» и комендант выстрелил. Мы спрыгнули в яму и я понял, насколько это трудно бежать в жидкой глине: она хватала за ноги, облепляла штаны, ноги становились свинцовыми и приходилось с трудом выдирать их из грязи. Я оказался впереди, прямо за спиной у меня бежал, захлебываясь от хриплого дыхания, грузин Баурия. Я прибежал первым к лестнице и рванулся на перекладину. В этот момент Баурия ухватил меня за ногу и пытался сбросить вниз. Вот тогда я и ударил его ногой, чтобы освободиться из цепких рук. Это не был сознательный удар, это был удар, продиктованный инстинктом, потому что я не собирался никому уступать своего приза. Мы, «счастливчики», четверо, прямо тут, пока с нас текла желтая жижа, рвали и давились хлебом.