будто оно у меня настоящее. Другой жизни я себе не представляю. Четыре десятка лет – забыл свою подлинную фамилию.

– Нет, Макс! Ты умнее и талантливее подлинного Саблина. Смог бы он стать кандидатом наук? Вступить в партию? Преподавать научный коммунизм? Возможно, что и нет! Может быть, попал бы в руки Берии, тогда с подозрением относились к тем, кто был в плену, в партизанском движении за рубежом, – возразил убежденно Руберт. – Хитрый был, бестия! И сильный как дьявол! Из положения сидя в кресле он нанес мне такой сильный удар в солнечное сплетение, что я мать родную забыл как звать! Потом в челюсть снизу! Ох, как я тогда на тебя разозлился! Стоило тебе открыть дверцу гардероба…

– И он бы всадил в меня пулю. Он шел на все, ему было терять нечего: сюда – смерть, туда – смерть! Вот я и затаился. Ну а дальше все было как надо…

…Дверь хлопнула, Хеншель уловил удаляющиеся шаги, еще выждал несколько секунд, услышал шум заработавшего мотора автомашины и злобно, надрываясь, заорал:

– Сташинский, проклятый трус! Сколько ты будешь там сидеть? – он попытался встать, но только бил о пол ногами.

Двери гардероба с треском распахнулись и оттуда вывалился старший политрук Гвозденко в полосатой одежде военнопленного. Он буквально упал на колени перед штурмбанфюрером и вцепился зубами в узел телефонного шнура, которым были связаны руки эсесовца.

– Я сейчас, я сейчас! – выдыхал он извинительно слова и никак не мог справиться с узлом.

– Развяжешь ты, наконец? – взревел немец. – Господи! Я сдеру с него с живого шкуру! Да, он действительно русский! Только русский способен на такое безумство! – выдернул из петли руки Хеншель. Он потер запястья, где шнур оставил красные полосы, и прикрикнул на Гвозденко-Сташинского: – Сапоги давай! Тут я и без тебя справлюсь! – Хеншель подергал за концы полотенце и высвободил ноги.

– Я же вам говорил, что он русский! – заискивающе поддакнул Сташинский и поставил перед немцем сапоги, которые принес из другой комнаты.

Притопнув обутыми ногами, Хеншель бросился к двери. На крыльце он остановился и еще успел увидеть, как его машина, проскочив через ворота, утонула в полумраке утра. Хеншель поспешил обратно в комнату и включил рубильник: завыла сирена, вспыхнули прожекторы, из дверей казармы поспешно выбежали солдаты.

Саблин приказал шоферу остановиться и выйти из машины, что тот поспешно и выполнил. Филипп пересел за руль и рванул машину вперед. Он погасил даже узкий луч фар и ориентировался на дороге лишь по едва заметной серой ленте шоссе. В небольшом населенном пункте Саблин включил фары, притормозил на перекрестке, пытаясь разобраться в указателях. Но из названий ничего не понял, лишь уяснил себе, что они сделаны на немецком языке. Филипп решил свернуть с магистральной дороги и попытаться проехать на проселочную тропу. Однако ему пришлось вернуться, там в конце поселка оказалась разрытая поперек канава. Саблин снова вырулил на магистраль и тут разглядел немецкий патруль. Один из солдат поднял руку, приказывая остановить машину. Но Саблин на большой скорости пронесся мимо. Вслед громыхнула автоматная очередь, но Филипп даже не услышал визга пуль. Минут через тридцать бешеной гонки по трассе ему снова попался на пути темный мрачный поселок. Очевидно, это пригород, потому что виднелись большие дома. Вдруг фары выхватили из темноты стоявших на обочине солдат и мотоциклы. Эти уже явно участвовали в охоте на него, на беглеца. Замигал в свете фар катафот, солдат настойчиво требовал остановить машину и даже шагнул вперед на проезжую часть. Филипп снес его мгновенно, солдат отлетел в сторону, резко грохнув по капоту автоматом. Почти в упор хлестнули выстрелы, пули бесами пробежали по стеклу, превратив eго в решето. Но машина промчалась мимо солдат и автоматная очередь ударила уже вслед. Словно огнем обожгло ноги Филиппу, машина вильнула и ее потащило к кювету. Саблин отчаянным усилием с криком от жгучей боли в ногах давил на тормоза и тянул влево руль, чтобы удержать машину на шоссе. Мотор ревел на предельных оборотах, но скорость падала и падала, пока диски колес, разматывая разорванную резину, не застучали по бетонке. Саблин с усилием развернул машину поперек дороги и открыл дверцу. Ноги обжигало болью, Филипп потрогал их руками и почувствовал на ладонях липкую теплую кровь. Превозмогая боль, он вытащил раненые ноги из кабины и опустил их на землю. В полумраке показались фигуры солдат, они бежали к нему, мигая электрическими фонариками. Саблин взял с сидения автомат и дал две коротких очереди по бегущим фигуркам. Солдаты упали на дорогу, но огня не открывали.

– Сдавайся! – крикнул один из них. – Брось автомат!

Над дорогой Филипп увидел отблески огня и понял, что погоня наконец настигла его. И действительно подкатили несколько мотоциклов и бронетранспортер. Свет фар резко ударил в глаза Филиппу. Он дал очередь по бронетранспортеру, свет фар погас.

– Саблин! Это я, Хеншель! Твой поступок бессмысленен. Ты мне нужен. Я гарантирую тебе жизнь! Поверь моему слову германского офицера! – убеждал проникновенно Хеншель.

Филипп ничего не ответил, он чувствовал слабость во всем теле, вместе с кровью уходили последние силы, еще немного – и он потеряет сознание. Саблин дал очередь из автомата на голос Хеншеля. Послышался стон и сразу долетела до его слуха команда штурмбанфюрера:

– Живым взять!

Солдаты с двух сторон пошли на машину, прикрываясь глубоким кюветом. Филипп стрелял, пока были патроны, потом отбросил автомат и вытащил пистолет. Сквозь наплывающий на глаза туман он увидел приближающихся солдат. Они выскакивали из кювета и бежали без единого выстрела. Ног Саблин уже не чувствовал, его жгла сплошная боль и даже бой не отвлекал его от этой непрекращающейся боли. Прямо на машину двинулся бронетранспортер, за его броней прятались солдаты. Филипп стрелял и считал выстрелы. Когда остался последний патрон, он поглядел с тоской на посветлевшее небо, с которого скатывались тусклые звезды и тихо сказал:

– Нет, господин Хеншель, на этот раз вам меня не взять. Я эту свободу отвоевал! – он поднял к виску пистолет.

Хеншель тоже слушал выстрелы. Когда после восьмого Саблин замолк, Хеншель уже знал, что произойдет. Этот русский фанатик живым не сдастся, он оставил одну пулю для себя. И тут же негромко щелкнул последний выстрел.

Хеншель помедлил несколько секунд и приказал:

– Отбой тревоги! Этого – на перекладину ворот, для острастки! Из барака, где он жил, расстрелять каждого десятого…

– Может быть, не надо на перекладину ворот? – заметил Сташинский.

– На перекладину! – зло крикнул штурбанфюрер и пошел к бронетранспортеру. Сташинский догнал немца и тот тихо сказал: – Будем приводить в