Я начинаю звонить Горбачеву. Входные, спецкоммутатор… В общем, соединяли меня довольно долго. А Борис Николаевич по своей спецсвязи — хлоп! — и раньше меня «зацепился» за Буша. Пока меня соединяли с Горбачевым, Ельцин уже вел разговор с американским президентом.

Горбачев всегда ко мне обращался на ты. И здесь он впервые сказал мне «вы». Я в двух словах его проинформировал: «Подписали вот такое Заявление, и суть его сводится к следующему… Мы надеемся на конструктивное продолжение такого подхода и другого не видим». Горбачев: «Да вы понимаете, что вы сделали?!» …На том конце провода Горбачев устроил немую сцену… И мы попрощались.

Тогда же, не дожидаясь утра, мы вылетали обратно — нам предстояло ратифицировать Соглашение в парламентах»[523]

Л. Кравчук также подтверждает, что подписав документ, «зубры» повели себя, как нашкодившие школьники младших классов, которые при «разборе полетов» в кабинете директора школы валят вину друг на друга. Так и непонятно, кто же предложил Шушкевичу сделать звонок М. Горбачеву.

«Закончилось это мероприятие, а что дальше? Молча смотрим друг на друга — нужно о принятом решении сообщать Горбачеву. Но никто не горел желанием разговаривать с ним. Пауза показалась тягостной. У Ельцина возникла идея сообщить о нашей встрече Бушу. На всякий случай. Приняли это предложение. Ни к кому конкретно не обращаясь, Ельцин вдруг говорит: «Я с Горбачевым разговаривать сегодня не буду».

Пришлось мне вносить предложение: «Тогда должен говорить Шушкевич». Шушкевич сразу возразил: «А почему я?» Мотивирую: «А кто? Мы же находимся в Беловежской Пуще, в Беларуси. Теперь это место историческое. Если бы встреча проходила в Киеве, то звонил бы в Москву я».

«Ладно», — согласился Шушкевич.

А тут сообщают, что ответил Вашингтон. Дело в том, что мы заказывали Москву и Вашингтон одновременно, но так получилось, чисто по техническим причинам, что раньше удалось связаться с Бушем.

Говорил с Бушем Ельцин. Через переводчика. Сообщил о принятом нами решении, рассказал о принципах, которые легли в основу модели будущего содружества. Буш ответил, дескать, дело ваше, мы не вмешиваемся, будем поддерживать ваше решение… Воспринял нашу информацию спокойно. Удивления не выразил.

Только закончил Борис Николаевич разговор — дают Москву. Настала очередь Шушкевича. Он четко и спокойно обо всем доложил Горбачеву. Тот сразу возмутился: «На каком основании! Почему меня не предупредили?! Почему решение приняли без меня?! Это произвол!» Ну, в общем, разговор получился очень крутой.

Мы стояли рядом, и я слышал голос Горбачева, отдельные слова и реплики. Шушкевич потом пересказал нам содержание разговора своими словами. Мы поняли, что дело может получить нежелательный поворот.

Ельцин тут же попросил, чтобы его связали с министром обороны Шапошниковым. Они были в хороших товарищеских отношениях. Борис Николаевич подробно рассказал Шапошникову о встрече в Беловежской Пуще, о принятом решении, о разговорах с Бушем и Горбачевым и попросил нас поддержать. Шапошников пообещал. Но мы все же чувствовали, что легитимность принятого документа недостаточна. Юристам удалось вбить это в наши головы. Тут же решили: давайте срочно приглашать Назарбаева. Звоним в Алма-Ату, а там отвечают, что Назарбаев как раз летит в Москву па встречу с Горбачевым. Стали думать, как его пораньше перехватить, до встречи с Михаилом Сергеевичем.

…Но в Москве нашли Назарбаева сразу же. Рассказали по телефону о наших делах, попросили прилететь в Беларусь. Первая реакция обнадеживала: хорошо, прилечу. А через полчаса перезвонил и сообщил, что не прилетит… Я думаю, обиделся, что его позвали не сразу, а на итоги встречи. А ко всему, он тоже был крепко связан словом, данным Горбачеву. Честно сказать — никому (пригласить Назарбаева раньше) и в голову не пришло. Я даже и не думал, что встреча наша в Беловежской Пуще завершится принятием конкретного документа. Полагал — просто поговорим и разойдемся.

Горбачев в тот памятный день в конце телефонного разговора сказал: Пусть мне завтра доложат подробно». И снова возник вопрос — кто будет докладывать Горбачеву? Вроде бы всем полагается лететь в Москву. Вместе заварили кашу, вместе и расхлебывать. Но Шушкевич воспротивился — не следует нам лететь.

Нам уже поступили кое-какие сигналы, мол, будьте начеку, возможно противодействие… В памяти еще были свежи августовские события — прошло ведь всего чуть более трех месяцев. Поэтому мы с Шушкевичем и не полетели в Москву. А Ельцину ничего не оставалось делать — у него не было ни времени, ни места для маневра. Я сказал ему: «Борис Николаевич, нужно пройти и через это. Мы вас делегируем. У нас единая точка зрения, единая позиция. Отступать не будем». И он мне с грустью ответил: «Так не хочется лететь…»

Знаете, предстоял очень непростой разговор, очень тяжелый, прежде всего в моральном плане. Я по себе знаю. Одно дело, когда говоришь о приятных вещах, и совсем иное, когда приходится выступить против человека, тем более — против президента страны, который имеет огромную власть. Я понимал состояние Бориса Николаевича и всячески старался его приободрить. Вряд ли это мне удалось, но так действительно было. Я знал, что в случае чего — Ельцина защитят. И все же мы просили его быть осторожным. Учитывая ситуацию, я не стал задерживаться в Беларуси и улетел домой… Сохранялось в секретности, каким курсом летим и когда приземлимся. С аэродрома я сразу поехал на дачу в Кончу-Заспу. Туда для охраны был вызван спецназ — никогда ни до, ни после этих событий его там не было. Службу безопасности Украины еще возглавлял в то время Голушко — он контролировал ситуацию. Я в Конце вечерами выходил на прогулки в сопровождении охранников, вооруженных автоматами…»[524]

Чует кошка, чье мясо съела. Трусоват оказался на поверку «заединщик» состоявшегося позорного сговора.

«Не скрою, тревожно было на сердце. Все мы люди, все мы человеки. Была тревога. Но, знаете, в глубине души была и большая вера в последовательность Ельцина. Я знал, что Ельцин власть Горбачеву не отдаст — он уже был Президентом России не первый месяц. Я видел по газетам, по телевидению, знал по другим информационным каналам — события развивались так, что двум президентам в Москве не бывать. А Борис Николаевич — человек волевой, властный, умеющий полностью собраться в нужный момент. Плюс то обстоятельство, что с министром обороны у них было полное взаимопонимание. Это тоже важный момент… Но конечно, могло случиться и непредвиденное. Поэтому тревога оставалась.

…Почему эта встреча произошла не в Москве — какое это имеет значение? Беловежская Пуща — место известное. А теперь — тем более… А конфиденциальность была необходима. Что нам оставалось делать: сообщить куда следует о том, что вот едем разваливать Союз? Мол, не возражаете?

…Мы после встречались не раз… Говорили о том, что нам нельзя разрывать исторические, экономические и культурные связи… Но чтобы кто-то из нас сказал: «Что же это мы натворили?!» — такого не было…»[525]