Итак, тысячелетняя (а если считать от основания Рима, то двухтысячелетняя) Священная Римская империя пала, и это стало свершившимся фактом. Погибла праматерь христианской цивилизации, центр православной культуры, живой носитель имперского идеала и старинных традиций. Пусть это была «империя застывших форм», как ее иногда называют, стремящаяся к христианскому идеалу нередко в ущерб действительности, но без Византии в мире не осталось ни знания этого идеала, ни того «проводника», который мог бы указать путь к нему.

«Это – восточный Civitas Dei (“град Божий”), в котором Церковь есть как бы сердце и увенчание христианского мира, воплощенного в царстве. Царство есть некое священное вместилище Церкви, ее, так сказать, мирская проекция. И потому между ними, в сущности, нет абсолютной грани: все, что касается царства, касается Церкви, и наоборот. Для Византии характерно постоянное желание закрепить и веру, и жизнь в окончательных формах, все свести к неизменяемому, вечному началу»[1204].

Византийская империя являла собой живой идеал христианской государственности – об этом мы говорили еще ранее, и повторяться нет смысла. Римская империя стремилась к отождествлению себя с Царством Небесным, политической Ойкумены с Вселенской Церковью, государственного закона с христианской этикой, к признанию лица человеком, личностью не по национальному признаку, а по принадлежности его к Империи и Православию.

По словам замечательного современного историка А.Н. Боханова (к несчастью, уже покойного), Византийская империя являлась «пространством спасения» для всех народов Ойкумены, «свечой Православия», вне зависимости от того, как менялась ее территория. Только Византии была присуща христианская имперская идея «translatio confessions» («трансляция веры») вместо римской языческой «translatio imperii» («трансляция власти»)[1205].

И во главе этого «вечного начала» (об этом говорят далеко не всегда даже те, кто согласен с высокой оценкой самой Византии) возвышался император, без которого византийская «симфония» в принципе не могла бы ни создаться, ни существовать. «Пока император, наместник Бога на земле, – писал С. Рансимен, – пребывал на Босфоре, каждый грек, быть может и потерявший к тому времени свободу, мог с гордостью считать себя связанным с истинным православным христианским сообществом. Хотя император мог сделать для него на этой земле не очень уж и много, он все еще был воплощением, смыслом и олицетворением Божественной власти. Падение же императора вместе с падением его столицы означало пришествие антихриста»[1206].

Царь, обладающий формально ничем и никем не ограниченными полномочиями, абсолютный в своей власти, самодержавие которого обуславливалось, был в свою очередь вассалитетом императора по отношению к Христу. Римский царь был наместником Бога на земле, и это являлось абсолютной истиной для современников со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями василевса.

Если бы даже царь вдруг неожиданно забыл об основе своей власти, проигнорировал ее, его правление закончилось бы в тот же день. Но это было просто физически невозможно в условиях издревле сформировавшейся политической культуры Византии и правосознания ромеев. Императору могли многое простить: ошибки, дурной характер, неудачные войны, отсутствие денег, потерю территорий, но только не измену Православию, не выпадение из образа христианского царя. И это соответствие царя идеальному образу находилось под постоянной и пристальной оценкой всего общества. Не случайно один исследователь применял именно к Византии термин, который буквально должен звучать как «народная монархия» – в известной степени это справедливо[1207].

Вообще говоря, участие народа (если под ним понимать и сенат, и Церковь, и армию, и различные партии) в определении личности императора проявлялось в широких формах по сравнению с традиционной монархией, где власть передается по наследству. Но беспочвенно было бы полагать, будто старые римские понятия о народе как источнике власти в государстве сохранились неизменными до последних дней существования Римской империи, и именно на них основывалась эта практика. Участие народа в лице своих групп в судьбе верховной власти обуславливалось, как раз тем, что именно он, как «страж благочестия», по выражению Святых Отцов, судил, насколько император соответствует образу православного царя.

Поскольку Церковь и государство представляли собой в Византии единое органическое целое, ничего искусственного, нелогичного в этом нет. Понятно, что оценка никогда не может вестись по перечню критериев, заранее оговоренных окончательным списком – как правило, применяются лишь общие характеристики и некоторые понятия, имеющие абсолютное значение. Таким критерием в первую очередь выступало Православие в контексте «общего блага» государства. Все остальное принадлежало к области конкретных нюансов.

И поэтому даже переход императора Иоанна V Палеолога в католичество (хотя в то время такого словосочетания просто не существовало, и формально царь лишь признал истинной латинскую редакцию Символа и власть папы) не привел к его падению, поскольку василевс действовал во благо Церкви и Империи. Византийское общество, тонкое и чуткое к нюансам реальных событий, благосклонно приняло эту личную жертву царя для спасения родины.

Император являлся средостением всей христианской цивилизации. И необратимые последствия возникли даже не после гибели Константинополя – еще формально оставалась Морея в Пелопоннесе, а после смерти последнего законного царя, св. Константина XI Палеолога. Именно его кончина на поле брани означала конец истории христианской Империи.

Они все прошли перед нами, от святого равноапостольного Константина I Великого до святого царямученика Константина XI. Среди них далеко не все были гениями, но и крайне редко встречаются типажи, наподобие императоров Юлиана Отступника и Фоки Солдата – пожалуй, только Андроник I Комнин. Потомки скажут о них: «Это были суровые и энергичные люди, часто не знавшие ни угрызений совести, ни жалости, с властной и твердой волей, более заботившиеся о том, чтобы их боялись, чем о том, чтобы их любили. Но вместе с тем это были государственные деятели, воодушевленные мыслью о величии Империи, знаменитые полководцы, чья жизнь проходила на полях сражений, среди солдат, которых они ценили, видя в них источник могущества Империи. Это были умелые администраторы с упорной и несгибаемой энергией, ни перед чем не останавливавшиеся, когда дело шло об общественном благе»[1208].