пожалуйте залог; через месяц он, как палач, потащит вас на расправу. Кредитор похож на воробья, которому сыплют на хвост соль. То же самое кредитор говорит про свой вексель. Там еще хоть хвост есть, а у кредитора — кукушка за морем.

Гранде прилежно следил за всей стаей и знал, откуда ветер. Наконец он всех привел в повиновение. Сначала некоторые раскричались, рассердились и начисто отказались исполнить требования хитрого скряги.

— Славно, чудесно! — говорил Гранде, читая письмо де Грассена и с радостью потирая руки.

Другие согласились, но с условиями: обеспечить все свои права и требования и, на худой конец, сохранить право объявления банкротства. Новая переписка.

Наконец Гранде согласился на все условия и обеспечения и выдача векселей совершилась. Кредиторы сами друг друга уговаривали. Впрочем, они не совсем перестали роптать.

— Да он и над нами, и над вами смеется, — говорили они де Грассену.

Почти через два года после смерти Гильома Гранде некоторые из кредиторов, в вихре спекуляций и коммерческих сделок, охладели и даже забыли о всех своих надеждах и требованиях.

— Кажется, — поговаривали они мимоходом, — двадцать-то два на сто было все, чем они нас полакомили.

Старик расчислял время. «Время — добрый черт, — говорил он, — но черт все-таки черт». К концу третьего года де Грассен уведомил Гранде, что кредиторы соглашаются выдать все векселя и уничтожить их, если получат только по десяти на сто на сумму остального долга, то есть двух миллионов четырехсот тысяч франков.

Гранде отвечал, что стряпчий и нотариус его покойного брата, разорившие его, живут припеваючи, что они совершенно поправились и что не худо бы было и их потормошить немножко.

В конце четвертого года успели уменьшить сумму до двух миллионов. Обе стороны говорили и спорили, опять говорили и спорили; все это продолжалось полгода. Наконец старик был доведен до крайности. Переговоры были окончены, нужно было платить. Гранде отвечал, что племянник уведомил его о счастливом ходе своих дел, что племянник его обогатился в Индии и что, наконец, племянник его ревностно желает заплатить долг своего отца сполна. «Как же мне-то платить вам, не списавшись и не посоветовавшись с племянником? — писал Гранде кредиторам. — Подождите немного».

И наконец, в половине пятого года, кредиторы все еще ожидали уплаты сполна. А бочар смеялся потихоньку да изредка приговаривал: «Уж эти мне парижане!»

Вот в каком положении застанем мы кредиторов и дела Гильома Гранде, когда происшествия нашей повести заставят нас опять обратиться к ним.

Когда фонды покупались по сто девять, то Гранде свои продал и получил из Парижа четыре миллиона триста тысяч франков золотом. Эти миллионы присоединились к полутора миллионам франков, вырученных за анжерское золото.

Де Грассен жил в Париже безвыездно, и вот по какой причине: во-первых, его выбрали в депутаты; во-вторых, потому, что он, де Грассен, банкир, почтенных лет, отец семейства, влюбился по уши в одну премиленькую актрису театра герцогини Беррийской. Поведение его наделало в Сомюре много соблазна и шума; все осудили безнравственность де Грассена. Жене его удалось выхлопотать раздел по имению, и она, к счастию своему, не потерялась в отсутствие мужа, сама занялась делами и мало-помалу поправила состояние, пострадавшее от глупостей главы семейства. Вследствие происков, наговоров и стараний Крюшо с их компанией г-же де Грассен не удалось порядочно пристроить свою дочь, а об Евгении и думать было нечего. Адольф отправился к отцу в Париж и сделался порядочным повесой. Крюшо торжествовали!

— Муж ваш с ума сошел, — говорил Гранде г-же де Грассен, отсчитывая ей взаймы, под верные залоги, какую-то сумму. — Жаль мне вас; а вы, право, предобрая бабенка.

— Ах, Гранде! Кто бы мог подумать, что в тот день, когда он отправился по делам вашим в Париж, он устремился к своей верной гибели!

— Да ей-богу же, сударыня, я употреблял все усилия, чтобы отвратить его от этой поездки. Президент Крюшо хотел во что бы то ни стало перебить у него… Теперь понятно, отчего вашему мужу так сильно хотелось услужить мне.

Таким образом, хитрец отделался от всего, даже от благодарности де Грассенам за услуги.

Глава V. Семейные горести

Во всех грустных обстоятельствах жизни женщина страдает сильнее и терпит более мужчины. Последний найдет новые силы в своей деятельности; он занят, он думает, рассчитывает, действует, ему улыбается надежда. То же самое было и с Шарлем.

Но чем рассеет, чем разгонит женщина свое горе? Оно перед ней всегда, за нею повсюду, неизменное, безнадежное, ужасное. Робко измеряет взор ее глубины разверстой пред ней бездны, и ей остаются одни стенания и слезы. Вот удел, который достался и Евгении, и она безропотно покорилась судьбе своей. Чувствовать глубоко, любить и почти всегда страдать любовью своей — вот судьба, вот удел женщины. И Евгении досталась полная чаша скорби, без отрады и утешения. Счастие ее, собранное из немногих впечатлений, словно горсточка гвоздей, извлеченных из одной стенки, по меткому выражению Боссюэ, не могло бы заполнить ладонь ее руки.

Печаль и горе были не за горами, и скоро настало тяжелое время для бедной Евгении.

Все в доме осталось по-прежнему по отъезде Шарля, только не для нее. Комнату Шарля она оставила в таком же виде, как и во время пребывания его, разумеется утаив это от отца. Г-жа Гранде и Нанета с охотой вступили в этот маленький заговор.

— Кто знает, может быть, он и скоро воротится? — сказала Евгения.

— Ну, барышня, и я бы порадовалась, — отвечала Нанета. — Да что это за добренький, миленький барин, красавчик такой, словно красная девушка.

Евгения взглянула на добрую служанку.

— Ах, господи, да что это с вами, барышня? Чего вы этак смотрите? Ну точно вас тотчас в гроб клали; полноте, барышня!

С этого дня лицо мадемуазель Гранде приняло новое выражение. Важные раздумья любви, которыми была медленно охвачена душа ее, достоинство женщины, ставшей предметом любви, сообщили чертам ее то особое излучение, которое живописцы изображают в виде нимба. Перед приездом ее кузена Евгению можно было сравнить с Пречистой Девой до зачатия; после отъезда его она стала походить на Богородицу: в ней произошло зачатие любви. Две эти Марии, столь различные и столь превосходно запечатленные некоторыми испанскими художниками, представляют собой один из самых светлых образов, какими изобилует христианство.

На другой день по отъезде Шарля Евгения, возвращаясь от обедни, зашла в книжную лавку и купила путевую карту. Она повесила ее в своей комнате возле зеркала и каждый день отмечала мысленно по ней путь своего дорогого Шарля; каждый день