— У меня нет больше золота, — продолжал старик, — было, было, не спорю, но теперь нет, ничего нет. Я тебе отдам, дочка, отдам все шесть тысяч франков — ливрами и сам постараюсь повыгоднее поместить их. О дюжинке и думать нечего; вот когда мы замуж выйдем (а мы скоро выйдем замуж, дочечка), тогда женишок подарит тебе такую дюжинку, что вся провинция заболтает. Уж я найду такого женишка. Ну так что же, душа моя, а? Как же мы решаемся? Видишь ли, ангел мой, есть прекрасный случай в виду: можно положить шесть тысяч франков в государственный банк, и каждые шесть месяцев ты будешь получать двести франков процентов, почти двести франков, и без крючков, без бумаг, без обязательств; доход чистоганчиком. Может быть, ты не хочешь расстаться со своим золотом, душечка, ангел мой? Ну так хоть принеси мне его сюда; видишь ли, я сам после подарю тебе точно такие же монеты. Достану тебе и голландских червонцев, и португальских червонцев, и генуэзских дукатов, и рупий восточных. Вот увидишь, что в три года я соберу тебе по крайней мере половинку нашего крошечного, маленького, миленького золотого сокровища. А, что? Что же, дочечка? Подыми же головку, поди принеси его сюда, нашего малюточку! Да ты бы должна была все глазки выцеловать своему папаше за то, что он так хорошо знает, да и тебе открывает все штучки, проделки, секреты этих злодеев-червончиков. А ведь и денежки тоже живут, да еще не хуже нашего брата, тоже возятся, катаются, ходят, потеют, работают!

Евгения встала и пошла к дверям, но вдруг, обернувшись к своему отцу, смело сказала, прямо глядя ему в глаза:

— У меня нет более золота.

— Нет золота! — завопил старик, вскочив с кресел и вздрогнув, как боевой конь, оглушенный выстрелом из орудия в десяти шагах. — Нет золота?!

— Да, у меня уже нет его более.

— Но ты… ты, верно, ошиблась, Евгения!..

— Нет, не ошиблась, батюшка.

— Клянусь серпом моего отца!

Когда бочар клялся серпом своего отца, то даже стены дрожали в его доме.

— Господи боже мой, создатель мой, барыня в обмороке! — закричала вбежавшая Нанета.

— Гранде, я умру, Гранде, — простонала бедная старушка.

— Та, та, та, вздор, вы живучи!.. Ла Бертельеры не умирают! Евгения, куда ты девала свое золото? — закричал он, бросившись к дочери.

— Батюшка, — сказала дочь, стоя на коленях возле матери, — посмотрите, как страдает бедная матушка, не убивайте ее!

Гранде почти испугался, увидев смертельную бледность на желтом лице старушки.

— Нанета, помоги мне дойти до постели, — сказала г-жа Гранде. — Боже, я умираю!

Нанета и Евгения взяли ее под руки и с величайшим трудом довели до постели; всходя по лестнице, она постепенно теряла силы.

Гранде остался один в зале; через несколько минут он взбежал на шесть или семь ступенек наверх и закричал Евгении:

— Евгения, когда уложишь мать, сойди сюда.

— Хорошо, батюшка.

Она не замедлила прийти, успокоив сначала мать.

— Ну, дочка, скажи-ка теперь, где твое золото?

— Батюшка, — хладнокровно отвечала Евгения, взяв с камина подаренный ей наполеондор и отдавая отцу, — батюшка, если вы мне делаете подарки, которыми я располагать не властна, то возьмите это назад.

Гранде схватил наполеондор и сунул его в свой карман.

— Да уж, я думаю, что больше ничего тебе не подарю, дружочек, вот столько не подарю, — сказал он, показывая самую маленькую часть на своем мизинце. — Так вы презираете отца вашего; вы даже не знаете, что такое отец, сударыня! Да, если он для вас не все, сударыня, так он ничего. Где ваше золото, где золото?

— Я люблю и уважаю вас, батюшка, даже и теперь, когда вы на меня сердитесь; но позвольте заметить, батюшка, что мне уже двадцать три года; вы сами очень часто замечали мне, что я давно уже совершеннолетняя. С деньгами я сделала то, что мне было угодно, и поверьте, что прекрасно употребила их.

— Куда употребили вы их, сударыня?

— Это мой секрет, батюшка, важный, священный секрет; ведь у вас есть свои секреты.

— Я глава семейства, сударыня, у меня свои дела, своя политика…

— Точно так же и у меня есть свои дела, батюшка.

— Верно, дурные дела, сударыня, когда вы их отцу родному открыть не можете.

— Дело весьма хорошее, батюшка, но я вам не могу открыть его.

— По крайней мере, когда же ты отдала свое золото?

Евгения сделала отрицательный знак головой.

— Было ли оно в доме в день вашего рождения? — (Евгения, наученная любовью, сделалась так же хитра, как и отец ее в силу своей скупости. Опять то же движение головы.) — Да видано ли такое упрямство? Слышал ли кто о подобном воровстве?! — закричал Гранде, возвышая более и более голос, так что наконец он раздавался по целому дому. — Как, здесь, в собственном доме моем, кто-то украл золото, единственное золото в целом доме! И я в стороне, мне не хотят сказать этого! Да ведь золото дорого, ведь золото не пустячки, сударыня! Самые порядочные девушки могут заблуждаться, отдавать все, что угодно, это бывает у знатных вельмож и даже у буржуа; но отдавать золото… Ведь ты дала же его кому-нибудь, а? — (Евгения была неумолима.) — Да видал ли кто такую упрямицу! Я ли, я ли отец твой? Но если ты отдала деньги куда-нибудь в оборот, так должна же быть у тебя расписка, квитанция?

— Но ведь золото было мое; разве я не вольна была истратить его на что захочу?

— Да ведь ты дитя!

— Совершеннолетнее.

Пораженный логикой дочери, Гранде бледнел, трясся, немел от злости; наконец, выйдя из мгновенного остолбенения, он закричал:

— Змея подколодная! Злое семя! Она знает, что я ее люблю, и рада во зло употребить мою слабость; она готова зарезать отца своего. Но, черт возьми, ежели ты отдала свои деньги этому голышу в лакированных сапогах, то клянусь всем, что есть на свете: так как я не могу тебя лишить наследства, то я тебя проклинаю, тебя, детей, твой род и твоего Шарля в придачу; будешь меня помнить! Ну ежели это Шарль… Но нет, не может быть!.. Этот тряпичник, лоскутник — дрянь, и чтоб он надул меня!

Он взглянул на дочь. Евгения была молчалива и спокойна по-прежнему.

— Она как ни в чем не бывало, не поморщится!.. Да она упрямее меня, Гранде, да и всех Гранде вместе… По крайней мере, не даром же ты отдала свои деньги; ну, как же? — (Евгения насмешливо взглянула на отца: старик обиделся.) — Знайте, сударыня, что вы здесь в моем доме, в доме отца