мечтала она о нем, встречалась с ним за далекими морями, носилась с ним на одном корабле по бурному океану, говорила с ним, спрашивала его: «Счастлив ли ты, думаешь ли ты обо мне, шлешь ли мне привет с каждым облачком, бегущим в родимую сторону?» По утрам она долго одна просиживала в саду под старым орешником, на той самой старой, источенной червями и обомшелой лавке, где они некогда говорили друг с другом, мечтали, шутили, говорили о будущем. И теперь она мечтала о будущем и грустно глядела на небо, на старую стену, на окно в комнате, прежде занимаемой Шарлем.

Это была страдальческая, уединенная любовь, скрытая глубоко в сердце, сросшаяся с сердцем, с мыслями, с жизнью Евгении; любовь сделалась для нее вещественным началом, силой жизни.

По вечерам, когда все, кто назывался друзьями старого Гранде, собирались в их темной зале за карточным столиком, Евгения была, как и всегда, весела, разговорчива; по утрам она целыми часами только и говорила что о Шарле с матерью и Нанетой. Нанета поняла, что была в силах, не изменяя, впрочем, старому господину своему, облегчить страдания Евгении, перемолвив с ней слово о Шарле и польстив отдаленной надеждой.

— Был бы у меня любимый, я последовала бы за ним… в самый ад. Я бы его… как сказать… ну, словом, я согласилась бы погибнуть ради него; но… никого! Умру, не узнав, что такое жизнь. Поверите ли, барышня, что этот старый Корнулье — человек все же порядочный — вертится вокруг моей юбки из-за моих доходов, как все, кто является к нам обнюхивать богатства барина под видом ухаживания за вами. Я все это вижу, ибо умею подметить все тонкости, хоть и толста, как старая башня; и вот, милая барышня, мне даже это доставляет удовольствие, хоть это и не любовь.

Так прошло два месяца, и жизнь трех женщин, прежде скучная и однообразная, как-то оживилась занимательностью их тайны, их дружеских секретов. Все в этих скучных, мрачных комнатах, все живо напоминало им Шарля, как будто он и не оставлял их. Утром и вечером Евгения открывала заветный ящичек и по целым часам смотрела на изображение матери Шарля.

Раз, в одно воскресенье, мать застала ее в сладком упоении воспоминаний над женским портретом, в котором она искала черты своего суженого; тогда-то открылось все г-же Гранде — обеты Шарля и Евгении и размен залогов.

— Как, ты отдала ему все свое золото! — вскричала испуганная старушка. — А что скажет твой отец, когда в Новый год, по обыкновению, захочет посмотреть на твои червонцы?

Евгения окаменела от ужаса. Две бедняжки не смели взглянуть друг на друга целое утро. И до того дошло их смущение, что они пропустили благовест к ранней обедне и пошли только к поздней.

Через три дня кончался 1819 год, через три дня в этом доме предстояло начаться страшной драме, драме мещанской, без крови, без кинжала и яда, но страшнее всех кровавых эпизодов из драматической истории знаменитой фамилии Атридов.

— Что с нами будет? — говорила г-жа Гранде. — И работа выпадала из рук ее.

Происшествия, в два месяца скопившиеся над этой семьей, до такой степени изменили весь образ жизни, а вместе с тем и привычки доброй старушки, что шерстяные зимние рукава ее еще не были окончены. Это, по-видимому ничтожное, обстоятельство было причиной огромного несчастия в семействе. Старушка простудилась и занемогла серьезно во время страшной катастрофы, страшного гнева скряги Гранде.

— Я думаю, дитя мое, что если бы ты не таилась от меня, а призналась мне во всем с самого начала, то у нас, может быть, достало бы еще времени написать в Париж господину де Грассену. Он, верно, отыскал бы нам точно такие же монеты, хоть, правда, трудно было бы и обмануть отца: он очень хорошо знает твое золото.

— А где же мы взяли бы столько денег?

— Я бы дала из моих собственных. Притом господин де Грассен должен…

— Уже поздно, — отвечала Евгения дрожащим от тревожного волнения голосом. — Все решится завтра же утром, когда мы пойдем поздравлять его с Новым годом.

— Но, милая моя, не пойти ли посоветоваться с господином Крюшо?

— О нет, ни за что; тогда мы будем от них в тяжкой зависимости. Притом же я решилась; я ни в чем не раскаиваюсь, я хорошо сделала, и Бог меня не оставит; да будет же Его святая воля! Ах, матушка, вы то же бы сделали, если бы тогда, в ту ночь, как и я, прочитали его письма.

На другой день, 1 января 1820 года, мать и дочь были в таком ужасе, что не осмелились идти поздравлять старика с Новым годом. Зима двадцатого года была очень холодна, снег лежал на крышах. Когда Гранде зашевелился в своей комнате, старушка закричала ему из-за перегородки:

— Гранде, сделай милость, прикажи Нанете развести немножко огня в моей комнате: здесь так холодно; я мерзну под одеялом. Уж я стара, друг мой, мне нужно более беречься. Притом же, — прибавила она после минутного молчания, — Евгения придет сюда одеваться. Бедненькая простудится в такой мороз. Потом мы сойдем вниз и поздравим тебя с Новым годом.

— Та, та, та, та! Вот язычок-то! Ну, ну, как ты начинаешь новый год, госпожа Гранде. Да и ты никогда столько и не говорила, а? Уж не покушала ли ты хлебца с вином, душа моя? — (Молчание.) — Ну, госпожа Гранде, душа моя, я сделаю по-вашему. Ты славная бабенка, и я не хочу, чтобы с тобой приключилась беда на старости. Впрочем, живучи вы все, Ла Бертельеры… гм… не правда ли? Народ не такой, чтобы умирать, не поживши порядком. Но я им прощаю их долгую жизнь; ведь, в конце концов, мы все-таки их наследники.

Старик закашлялся.

— Вы веселы сегодня, сударь, — грустно сказала г-жа Гранде.

— О, я всегда весел…

Бодро-весело, бочар,

Заколачивай товар!

— Я как рыба в воде, — говорил он, входя к жене уже совсем одетый. — Да, да, правда, здесь-таки порядочно холодно. Брр! Мы славно позавтракаем, женушка. Де Грассен прислал мне паштет из гуся с трюфелями; я пойду за ним в контору дилижансов. Просил также я его прислать червончик для Евгении, душа моя, — прибавил он ей на ухо, — что делать. У меня в ящиках ни капли золота. Было недавно столько-то залежалых, старинных, я могу тебе открыться; да все отдал на днях в оборот.

И ради торжественного дня старик поцеловал жену свою в лоб.

— Евгения! — закричала