устали устраивал матери веселые дни. Едва начал шевелиться, покой Миланы стал призрачной мечтой, а идеальная форма ее живота постоянно нарушалась пятками и кулаками юного хулигана.

Ночи оставляли после себя тяжелое похмелье.

«Иди ко мне», — шептала темнота голосом Назара. Не тем пустым и холодным, которым он отрезал себя от нее. Другим. Летним. Жарким. Жадным. Который все еще звучал в ней.

«Иди ко мне», — и вяжущая боль сковывала мышцы. Милана все еще хотела его так сильно, что едва вспоминала взгляд Назара, направленный на нее, как сердце начинало неистово колотиться, и ее затапливала волна жара. Она словно оказывалась в кольце его сильных рук, и там, где хотелось чувствовать его сильнее всего, ее пронзало молнией, чертовым зеленым лучом, который, как бабочку, пригвоздил ее навсегда.

«Что он с тобой сделал?» — когда-то спросил ее Олекса.

Показал зеленое солнце.

Чтобы забыть об этом Милана заставляла себя вспомнить о его измене. О том, что единственным его достоинством оказалось умение безостановочно и потрясающе трахаться, а в остальном он оказался обыкновенным мужланом. Но когда и это не помогало, приходилось твердить себе, что он всего лишь самоутверждался за ее счет — провинциал, поимевший столичную лярву. И в такие моменты она всегда ощущала сильный пинок внутри себя. Прикладывая к животу ладонь, Милана нащупывала острую пяточку Шамрая-младшего, не иначе как воинственно защищающего своего горе-папашу.

— Весь в отца, — ласково бухтела Милана, успокаивающе поглаживая живот, — только и умеешь, что кулаками махать.

Дни и ночи слились в один разноцветный поток забот и эмоций, когда Данька огласил своим неунывающим ревом квартиру Олексы. Милане было трудно и радостно одновременно, но она никогда не забывала о том, что если бы не ее лучший друг — ничего этого могло бы и не быть. Ни Даньки, ни диплома, ни ее жизни, складывающейся из хлопот и уверенности в завтрашнем дне, несмотря ни на что, ни неожиданного контракта с крупным всемирно известным модельным агентством, который и стал началом ее головокружительной карьеры.

Олекса день за днем помогал ей собирать себя по частям, снова становиться собой, чтобы в конце концов вспомнить, что она боец и она обязательно со всем справится.

Был еще один день из прошлого, давно оставленного позади, который всегда ярко стоял у нее перед глазами.

Они сидели с Олексой в аэропорту и ждали, когда начнется регистрация на ее рейc в Дублин. Данька сладко дремал в кенгурушке, улыбаясь чему-то только ему ведомому. И она, и Олекса молча посматривали на огромные часы, отсчитывающие минуты ее пребывания дома, когда она подняла руку и сняла с пальца тоненькое колечко с прозрачным камушком. Милана протянула его Олексе и негромко попросила:

— Выброси его, пожалуйста. Я сама не могу, а оно меня держит.

— Уверена? — спросил Олекса, забирая у нее украшение.

Она прижалась щекой к Данькиной теплой макушке и улыбнулась.

— Уверена. Каждый из нас сделал свой выбор.

И Милана о своем никогда не жалела…

Она еще раз взглянула на Назара. Ему шла его новая жизнь, которой она совсем не знала, — этот кабинет, светлая рубашка с закатанными рукавами, модная стрижка. Стоило признаться, что если бы она увидела его впервые, то вполне обратила бы на него внимание, как тогда на рудославском перроне. И даже могла бы увлечься. Было в нем то притягательное, что заставляет женщину строить иллюзии. Но Милана этого больше не хотела. С ним — не хотела. Пройдено, отрезано и забыто.

— И будь добр, больше никогда не вмешивайся в мои дела, — сказала она напоследок и вышла из кабинета.

Несколько секунд он продолжал смотреть на закрывшуюся за Миланой дверь, все еще не понимая самого себя и собственное желание метнуться следом. Вот он, выскакивает из-за стола — и за ней, в дверной проем, на выход. Хватает за локоть, чувствует пальцами прохладную кожу под тканью, сходит от этого с ума, разворачивает к себе. И говорит: «Буду вмешиваться, потому что сама ты здесь наворотишь».

Бред.

С чего бы? С того, что она все такая же красивая, что у него не получается думать о ней с давно обретенным равнодушием? С того, что она все такая же упрямая, что в одну секунду заставила его разозлиться на ровном месте? С того, что он все тот же сельский придурок, а она все та же столичная панночка?

Это давно не так, а она одной фразой заставила его почувствовать себя парнем из Рудослава с пионами в полиэтиленовой пленке на станции.

Парнем, который пришел поздно ночью с работы и наблюдал со двора вечеринку в большом доме, на которой ему не было места.

Парнем, что потом, много месяцев спустя, когда жизнь уже разделилась на до и после, в полном и скорбном одиночестве собирал вещи в старой хате своей бабки перед тем, как ее продать, то и дело натыкаясь на воспоминания в каждом углу и почти ничего не чувствуя, потому что слишком устал чувствовать, слишком устал от того, что болит, привык и не ощущал. Важного там не было ничего, а порядок навести было надо. Вымыть окна, вымыть полы, разобрать скрыню — вдруг что для местного музея сгодится. Вытряхнуть постельное, сдернутое с матраса, перестелить все. Заменить наволочки. Забыть. Теперь уже окончательно забыть. Он и выполнял все эти действия, будто робот, пока не услышал, как что-то звякнуло и покатилось по полу. Сердце ухнуло, предчувствуя. И он не выдержал, наклонился, зашарил руками по половицам, высматривал, не застряло ли в щелях, не закатилось ли под кровать. А потом увидал, как она поблескивает чуть в стороне, возле ножки. Она — золотая сережка в виде переплетенных цепочек с поблескивающей на конце гроздью из разноцветных камешков. Миланкина. Не той, которая в журнале полуголая, не той, у которой в доме чужой мужик. А той, которую он ласкал на этой постели, а она шалела от его касаний, коротко вскрикивая и распахивая свои колдовские глазища. И определяя тогда, в те минуты, смысл всей его будущей жизни.

Он потом до конца дня сидел на полу посреди бабкиной хаты и переминал в больших пальцах эту сережку, разглядывая ее и не отрываясь. Покуда не стемнело, покуда не