культурные ресурсы становятся сырьем для новых изобретений, совершаемых индивидами. С появлением сельского хозяйства и масштабных цивилизаций этот полезный замкнутый круг завертелся с особой скоростью. Культурный обмен внутри гигантских империй объединил бесчисленные местные племена и экосистемы, и все они обменивались сырьем, знаниями и технологиями. Этот процесс культурной эволюции дал нам автомобили, самолеты, скоростные лифты и интернет.

Если человек зависит от культуры, то в животном мире это совсем не так. Большинство видов взаимодействуют с внешней средой посредством «асоциального обучения», в ходе которого особь сама оценивает проблему и вырабатывает ее решение. Наши ближайшие биологические родичи, шимпанзе, пользуются почти исключительно асоциальным обучением. Люди же в какой-то момент перешли своего рода эволюционный Рубикон{152}. Растущие преимущества накопленной культуры стали преобразовывать наш мозг, делая его более зависимым от «социального обучения» – процесса, в ходе которого индивиды, столкнувшись с проблемой, используют решения, предлагаемые культурой. Для того чтобы получить пользу от этой информации, индивидам необходимы открытость и доверие, готовность положиться на других, а не делать все в одиночку.

Мутукришна и его коллеги несколько раз повторили компьютерное моделирование реального мира, изменяя исходные условия по множеству биологических и экосистемных параметров, включающих объем головного мозга, численность группы, продолжительность периода детства, характер брачных отношений, разнообразие среды обитания и т. д., и пронаблюдали, какие стратегии обучения становились господствующими. Как показывает рис. 2.3, в большинстве случаев естественный отбор благоприятствует видам, использующим асоциальное обучение, хотя в некоторых моделях наблюдается определенная степень социального. Лишь при некоторых условиях, когда численность группы увеличивается, мозг становится большим, детство удлиняется, а совокупное культурное знание расширяется и дает адаптивные преимущества, мы наблюдаем пик моделей, в которых формируются индивиды, опирающиеся почти исключительно на социальное обучение.

Рис. 2.3. Социальное обучение как господствующая стратегия в разных моделях (в среднем){153}

Обратите внимание на огромную пропасть между асоциальным и социальным обучением, которую людям пришлось преодолеть, а также на тесный угол адаптивного пространства, в который мы были втиснуты. Как только социальное обучение становится достаточно ценным, отбор неумолимо уводит вид, которому оно доступно, от асоциального обучения и этот вид оказывается в полной зависимости от культуры.

Мощь накопленной в ходе эволюции культуры преобразовала нас так же радикально, как изменились ослепшие пещерные тетры. Как только мы поставили всё на культурное обучение, для нас уже не было пути назад, к асоциальному, индивидуальному обучению. Людей-новаторов или первопроходцев принято изображать оторванными от общества убежденными индивидуалистами, которые решают предлагаемые природой головоломки исключительно силой воли и разума. Этот идеальный образ одинокого гения подошел бы изобретательному шимпанзе или ворону, но бессмыслен применительно к людям. Шимпанзе – сильные, независимые и сообразительные существа; люди слабы, зависят от других и сами по себе, в одиночку, не способны создать ракету. Подобно пещерным тетрам, мы всесторонне адаптированы к жизни в темной укромной пещере социального обучения, но оказались бы слепыми и беспомощными, если бы нас забросили в мир, где нет культуры.

Вследствие зависимости от культуры наш разум должен быть открытым для других, чтобы мы могли у них учиться. В этом отношении длинное детство также является очевидной адаптацией к нашей экологической нише. Младенцы и дети – самые мощные обучающиеся машины на планете. По замечанию Элисон Гопник: «Эволюционный императив для малышей – узнать как можно больше за возможно меньшее время»{154}. Из этого следует, что их недоразвитая префронтальная кора является, в ее формулировке, характеристикой их функционального дизайна, а не недостатком. Младенцы и маленькие дети легко отвлекаются, но в то же время они восприимчивы к гораздо большему разнообразию происходящего вокруг, обращая внимание на случайные детали, которые ускользнули бы от сосредоточенных, целеустремленных взрослых{155}. Более того, вечная игра и возня детей с предметами имеет побочный эффект – позволяет им приобретать различные навыки и овладевать причинно-следственной структурой окружающего мира{156}. Причинность, которую они должны постичь, является не только физической, но и социальной. Например, любимой игрой моей дочери в раннем детстве было чаепитие. Она усаживала меня в круг разномастных игрушечных зверей, причем мне приходилось красоваться в короне (не самый удачный мой образ). Она была хозяйкой – наливала всем нам (воображаемый) чай, подавала нам (воображаемое) угощение и вела (бессмысленную) вежливую беседу. Она и ее одноклассницы, предоставленные сами себе, также «разыгрывали» всевозможные социальные сценарии – учителя и ученики, врачи и пациенты, родители и дети.

Все эти игры служат не только забавой, хотя дети устроены так, что получают от них удовольствие. Это серьезный и жизненно необходимый процесс изучения причинной структуры социального мира вокруг них. Стремление играть и открытость, позволяющая впитывать информацию от окружающих людей, нужны для того, чтобы дети могли усвоить накопленную культуру, без которой не выживут. В голове не укладывается, сколько информации человеческие детеныши должны переварить: родной язык (или языки) и знание о том, с кем на каком языке разговаривать; умение одеваться, есть, готовить пищу, охотиться, строить, плавать на лодке, выслеживать дичь; местные социальные структуры и нормы, запреты, ритуалы, мифы.

Любой, кто пытался выучить иностранный язык после 13 лет или около того, подтвердит, что эта способность атрофируется, когда мы становимся взрослыми. После созревания нам становится трудно освоить не только языки. Взрослым тяжело привыкнуть к незнакомым социальным практикам и нормам, более того, обычно они этому противятся. Если предложить уроженцам Айовы блюда китайской кухни, большинство попросит вилку вместо палочек для еды и будет рассчитывать, что степень сладости блюд должна соответствовать их обычному питанию. Я вырос вне британского культурного кода, и мармайт всегда казался мне отвратительным. Так же плохо дается взрослым обретение новых навыков. Я научился играть в теннис уже взрослым, и даже после нескольких лет, что я брал уроки и играл, мне трудно сделать правильный удар справа. Моя дочь уже ребенком владела ракеткой свободно, без усилий, и скоро на корте меня разгромит.

Опять-таки, как и в случае упадка креативности, во всем виновата префронтальная кора. Накоплено множество данных о том, что если сложные профессиональные навыки уже приобретены, а в этом случае они управляются имплицитными автоматическими системами, то при вмешательстве префронтальной коры и исполнительного контроля процессы только портятся. Лучший способ сорвать подачу профессиональному теннисисту – заставить его задуматься, как он это делает. Предложив группе людей, ведущих расслабленный дружеский разговор, поразмышлять о социальной динамике их взаимодействий, вы гарантированно погубите вечеринку. Из-за развитой префронтальной коры мы относительно невосприимчивы к новым знаниям и умениям. По этой же причине у человека так медленно созревает префронтальная кора и так долго длится детство: нам нужно научиться у окружающих огромному множеству вещей и мы должны как можно дольше оставаться гибкими и восприимчивыми.

Эволюция сделала нас необыкновенно открытыми к тому, чтобы учиться у других, и зависимыми от этого обучения. Нам также необходимо научиться играть с другими, как и подобает лабрадорам в мире приматов. По сравнению с другими приматами мы действительно похожи на собак-простофиль: до нелепости терпимые к чужакам, восприимчивые к новому опыту, всегда готовые поиграть. Эта открытость к другим, необходимая нам для успеха, делает нас также и уязвимыми. Мы нуждаемся в других настолько, что никакой другой примат не может в этом с нами сравниться. Это подводит нас к третьей «К» – нашей выраженной коллективной природе.

Коллективное животное

Жизнь возникает из кооперации. В биологическом мире мы наблюдаем головокружительное разнообразие взаимосвязанных кооперирующихся единиц – от генов до клеток, затем организмов и социальных групп. Хромосомы в вашем теле можно рассматривать как «общество генов»{157}, собрание отдельных сегментов ДНК, которые зависят друг от друга и живут общей судьбой. Клетки, созданные этими хромосомами, «соглашаются», образно говоря, специализированно развиваться в разные ткани и органы, и все это ради того, чтобы сообща помочь организму, которому они доверили свою судьбу, передать хотя бы половину своего набора генов следующему поколению{158}.

На уровне