Из этого не следует, что взрослые с их экономной эффективной префронтальной корой совершенно ни на что не годятся, когда дело касается креативности и инноваций. Подобно джазовым пианистам, отдающимся потоку импровизации, взрослые способны иногда ослабить бдительность своей префронтальной коры и отдаться игре. В этом отношении полностью выросшие люди остаются похожими на детей, по крайней мере потенциально. Хёйзинга, историк культуры, которого очень интересовали подобные загадки, произнес ставшие знаменитыми слова, что отличительной особенностью людей является наше желание играть. В этом отношении мы напоминаем одомашненных собак.

Одна из причин того, что собаки кажутся нам очень милыми, заключается в том, что в отличие от их предков-волков им свойственна неотения – сохранение ювенильных признаков у взрослых. Иными словами, даже взрослые собаки выглядят и ведут себя как щенки волка, сохраняя щенячью округлость, доверчивость и огромное желание играть. Как отмечает исследователь игр Стюарт Браун, взрослые люди благодаря внешним проявлениям, а также склонности и любви к играм являются, в сущности, «лабрадорами мира приматов»{142}. Мы выглядим и ведем себя скорее как детеныши шимпанзе, чем как взрослые шимпанзе. Виды, демонстрирующие неотению (подобно собакам), обычно отличаются большей гибкостью, но меньшей эффективностью и самодостаточностью; те же, которые демонстрируют признаки зрелости (как волки), безжалостно эффективны, но ригидны. Подобно тому как продолжительный период детства часто свидетельствует о гибкости мышления, у самых разных биологических видов наблюдается положительная корреляция между размером головного мозга и склонностью к игре{143}. Следовательно, дети людей, как и щенки собак, вдвойне незрелы – представляют собой юную версию особи биологического вида, который сам сохраняет юношеские качества.

Даже став взрослыми, мы продолжаем любить игры – возможно, не так, как хотелось бы нашим детям, но несравненно больше, чем взрослые волки или шимпанзе. Это помогает нам решать творческие задачи. По замечанию Брауна, многие важные изобретения – паровые двигатели, самолеты, часы, огнестрельное оружие – сначала были игрушками{144}. Мы играем и дурачимся, чтобы порадовать своих детей и самих себя, и это помогает нам сохранять детскую креативность. Судя по всему, полезно даже представлять себя детьми. Как обнаружилось в одном исследовании, старшекурсники лучше выполняют творческое задание, если сначала предложить им подумать о том, как они в возрасте семи лет отреагировали бы на отмену школьных занятий. Мысль о неожиданной возможности построить крепость или бесцельно покидать камешки у ручья высвобождает нашу способность к латеральному мышлению{145}. Игра принципиально важна и в обучении, что подводит нас ко второму «К» – культуре.

Культурное животное

Личная креативность человека, сама по себе впечатляющая, невероятно усиливается и качественно расширяется благодаря нашей способности накапливать и использовать как фундамент открытия, совершенные в прошлом, посредством наследуемой традиции или культурных инноваций, сохраняемых и передаваемых следующим поколениям. Это очевидно в современных высокотехнологичных культурах. За айфоном, который я повсюду таскаю в своем кармане, стоят сотни лет опытно-конструкторских разработок, от базовых принципов работы до материалов, из которых он изготовлен. Принципиально то, что ни один человек не способен создать даже простейшие компоненты айфона или любой другой сложной технологии с помощью чистого озарения или творчества. Все инновации неизбежно постепенны и поэтапны и опираются на накопленные идеи людей прошлого. Человек – в полной мере культурное животное, и наша способность делиться плодами личной креативности и передавать их следующим поколениям является главным фактором нашего господства в экосистеме{146}.

Более того, культуры как целостность способны находить решения проблем, принципиально выходящих за рамки возможностей любого отдельного человека. Как утверждает основатель теории культурной эволюции Майкл Мутукришна и его коллеги, мы должны рассматривать свой мозг не только как отдельный орган, находящийся в нашей голове, но и как часть обширной сети, узел гигантского «коллективного мозга»{147}. Творческие прорывы часто происходят в этой сети в результате более масштабного и мощного процесса, чем мог бы осуществить любой человек. «Инновация, крупная и малая, – пишут они, – совершается эпическими гениями не в большей мере, чем ваше мышление воспроизводится конкретным нейроном. Точно так же, как мысли являются результатом действия нейронов, запускаемого в нейронных сетях, инновации возникают как последствия психологии нашего биологического вида, проявляющейся в наших обществах и социальных сетях. Наши общества и социальные сети действуют как коллективный мозг»{148}.

В качестве относительно низкотехнологичного примера, как решается коллективным мозгом задача, недоступная мозгу индивида, рассмотрим употребление в пищу маниока (или кассавы). Как объясняет антрополог Джозеф Хенрих{149}, этот корнеплод – важная, базовая культура, впервые одомашненная на американских континентах, но его нельзя просто приготовить и съесть, как картофель. Большинство видов содержит горькое вещество, защиту против насекомых и травоядных, вызывающее отравление цианидом, если съесть это растение. Поэтому народности, традиционно выживающие благодаря маниоку, разработали сложные многоэтапные процессы обработки этого корня, включающие скобление, натирание, замачивание и кипячение, и научились терпеливо ждать еще немало дней после этого процесса, прежде чем маниок можно будет приготовить и съесть. Современный химический анализ показывает, что этот процесс резко снижает токсичность маниока. Мы лишь недавно узнали, почему необработанный маниок ядовит и как обработка и промывка делают его безопасным, но древние культуры решили проблему овладения питательным потенциалом маниока много тысячелетий назад, долго действуя вслепую, методом проб и ошибок, дополняя этот процесс культурной памятью. Группы, совершившие правильное действие сначала случайно, например оставив маниок мокнуть на несколько дней, потому что забыли о нем, чувствовали себя лучше тех, кто не сделал этой счастливой ошибки. Другие начинали повторять действия более успешных. Постепенно накопление полезных ошибок или случайных действий дало возможность сформировать технологию, позволившую есть маниок без риска.

Важно понимать, что никакой отдельный человек не смог бы этого проделать. Вследствие большого временнóго промежутка между употреблением маниока в пищу и проявлением отрицательных последствий, а также сложности задачи выстраивания необходимых этапов детоксикации маниока в нужном порядке маловероятно, если вообще возможно, что кто-то научился бы освобождать маниок от яда в одиночку. Более того, в подобных случаях люди, выигравшие от найденного вслепую решения, обычно не имеют представления, как или почему оно работает, а то и вообще не знают, что необходимо делать. Как отмечает Хенрих, процесс детоксикации маниока неочевиден с точки зрения причинно-следственных связей для любого индивида. Если вы думаете, что должны вымачивать маниок два дня, поскольку мама сказала, что предки рассердятся, если вы этого не сделаете, значит, вы неправильно понимаете причину этого действия, но это неважно – значение имеет лишь факт, что вы делаете корнеплод съедобным.

Хенрих также обращает внимание на своеобразный исторический эксперимент, демонстрирующий, насколько опасно действовать, не имея традиционной культурной памяти. В начале XVII в. португальцы, заметив, что маниок легко выращивать и он очень урожаен даже на плохих почвах, ввезли его из Южной Америки в Африку. Он быстро распространился, став важной сельскохозяйственной культурой, оставаясь ею и по сей день. Однако португальцы не потрудились заодно импортировать исконное культурное знание жителей Южной Америки о том, как правильно освобождать маниок от яда. Трудно заново изобрести колесо – об этом убедительно свидетельствует тот факт, что многие современные африканцы спустя сотни лет после знакомства с маниоком по-прежнему испытывают проблемы со здоровьем из-за отравления малыми дозами цианида{150}. Как заключает Хенрих, «культурная эволюция часто намного умнее нас».

Антропологическое исследование островных народов Тихоокеанского региона показало, что численность населения и уровень контактов с другими островами имеют положительную корреляцию с количеством орудий, которыми располагает данная культура, а также со сложностью их конструкции. В современных городских обществах увеличившаяся плотность населения ведет к росту числа инноваций, если судить по таким показателям, как количество новых патентов или интенсивность НИОКР на душу населения{151}. Культурное накопление не только позволяет постепенно наращивать технологии и знания, но и создает позитивную обратную связь: имеющиеся