— Не завезли нынче.

Мы ужинаем. Ужинаем и разговариваем. А разговариваем мы об Андропове.

— Здесь у нас семейный клуб свидетелей Егора Доброва-Брагина, — обвожу я нас рукой. А теперь вот появился ещё один член клуба. На правах наблюдателя.

— Немного странно, — качает головой Большак. — План же был другим. Ты хотел, ну, и я вместе с тобой, накопить ресурс и выйти на рынок в качестве серьёзной силы, чтобы не допустить разграбления.

— Условно, да… — соглашаюсь я. — Но тогда я не ожидал, что смогу подплыть так близко к акулам, а вот видишь, подплыл.

— То-то и есть, что к акулам, — кивает Большак. — В любой момент ам… и по пояс откусит. Ты же понимаешь, да, что с огнём играешь?

— Во-первых, не пугай Наталью, дядя Юра. Пожалуйста. В случае чего, кстати, хочу, чтобы ты подхватил боевое красное знамя из рук павшего бойца. Я в тебя верю.

— Егор! — восклицает Наташка. — Что ты такое говоришь!

— Говорю, что отбивные просто огонь! — усмехаюсь я. — Смерть Мишлену. Но погоди, отбивным я посвящу отдельное выступление. У меня ведь есть ещё во-вторых. А, во-вторых, дядя Юра, если такой шанс выдался, то почему его не использовать? Знаете что… Давайте-ка мы все по стопочке пропустим, а?

И мы пропускаем. Не пьянки ради, а исключительно из-за душевного подъёма, братского единения и гастрономической изощрённости.

— Ты же сам сказал, что Андропов, — невольно чуть понижает голос Большак, — все эти реформы и затеял.

— Ну, да, затеял. Затевать по-любому что-то надо, ты же сам видишь. Вон и Косыгин затевал. Когда ещё хватились. Да только пустили всё под откос, если так можно сказать. Реформы были сырыми и недодуманными. Вместо того, чтобы всё исправить, сделали вид, что всё зашибись. Мы это любим. Ну, так вот, Андропов сейчас знает, к чему приводят мечты. Ещё не всё, только в общих чертах, но завтра я ему детализирую некоторые планы, возьму крупно, чтобы каждую мелочь рассмотреть можно было. Из провала-то он может урок извлечь? Пусть начнёт, а мы закончим, правильно, Наташ?

— Я не уверена, — качает она головой. — А если он действительно агент империализма?

— Тогда у нас останется план «Б», о вашем участии я умолчу, и вы продолжите наше дело, — я пожимаю плечами и тихо, как киношный революционер, начинаю напевать. — Но мы поднимем гордо и смело, знамя борьбы за рабочее дело…

А потом, как заправский дирижёр, взмахиваю руками и мои соратники тут же подхватывают:

Знамя великой борьбы всех народов

За лучший мир, за святую свободу…

— Как хорошо иметь общий культурный код, правда? Только кивнул, а вы уже знаете, что у меня на уме. И наоборот.

На бой кровавый, святой и правый

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

На бой кровавый, святой и правый

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

— Только экспорта революции не будет, — прерываю я пение. — Не горят желанием угнетённые народы империалистического Запада устраивать революцию. Дураки! Счастья своего не понимают. Ну и хрен с ними! Нельзя спасти человека без самого человека, правильно? Правильно. Но я вам так скажу, друзья мои и любимая. Ты два в одном, Наташка, улавливаешь?

Она улыбается и несильно наступает мне на ногу под столом. Я ойкаю.

— Так вот! Неважна экономическая модель, это моё сугубо личное мнение. Хоть коммунизм, хоть капитализм, да хоть бы и монархия. Как Господь наш говорил? Любовь важна. Любовь. И справедливость. Правовая, социальная, человеческая. Надо любви детей с молодых ногтей учить! Любви и соблюдению законов, а не революционным идеям. Любить, а не контру выискивать. А если ты проворовался, будь ты хоть генсек, хоть управдом — садись в тюрьму. Говорю, как полицейский со стажем.

— Утопия, — хмыкает Платоныч. — И, почему-то мне кажется, что полицейские так не говорят обычно.

— Утопия, — соглашаюсь я. — Утопия. И пусть полицейские не говорят. И хрен с ними, с генсеками. Нам нужно общество для людей построить. И не декларировать на словах, а делами крепить. И вопрос не только в пресловутом материальном обеспечении. Дело в защищённости и уверенности, что государство, состоящее из нас всех, стоит на моей стороне, оно меня защищает и что? Правильно, любит и ценит.

— Ну, у нас много сделано в этом плане, — говорит Наташка. — Образование, медицина, равные возможности. Так стоит ли эти завоевания отдавать на откуп хапугам капиталистам?

— Не стоит, это уж точно. Завоевания отдавать — последнее дело. Нельзя позволить всё растащить! Нельзя!

— Равных возможностей в принципе не существует, — качает головой Большак. — И у нас нет, да и во всём мире не сыщешь.

— Верно, — подтверждаю я. — Но я так думаю, должно остаться направляющее руководство партии, как стержень, как пронизывающая плоть общества, нервная система, определяющая направления государственной, подчёркиваю, государственной деятельности. А это — суверенитет, образование, социальная сфера, недра, в конце концов и мораль! Если ты в партии, забудь о бизнесе и обогащении. Но и зарплата твоя должна быть высокая, понимаете меня? А вот творческую энергию масс нужно высвободить. Экономическую, в том числе. И даже наипервейшим образом.

— А ты точно раньше Добровым был? Не Ульяновым-Лениным, случайно? — прищуривается Наташка. — Тебе бы броневичок прикупить не мешало. Личный.

Мы смеёмся. Смеёмся, спорим, обсуждаем. Вроде и обстоятельства давят со всех сторон, а на душе хорошо. Редко такое бывает.

— Это потому, что ты в кругу близких, — говорит Наташка и кладёт голову мне на плечо.

И то верно…

Утром я еду в ЦКБ, но к Андропову меня не пускают. Напрасно я пытаюсь доказать, докричаться и объяснить, что Юрий Владимирович меня ждёт не дождётся, пока нерадивые сотрудники щёлкают клювами. Открывает рыба рот, да не слышно, что поёт.

Ну как же так! Идеальная чистота и стерильность хороши в палатах пациентов, а не на лицах персонала! Приходится мне звонить Постову. Звоню и… не дозваниваюсь. Да ёлки-палки! Что происходит-то? Мне же потом и прилетит по башке… Блин…

Я выхожу из больницы и возвращаюсь в машину.

— Сегодня быстро, — замечает Алик.

— Ага, — соглашаюсь я. — Посидим немного, подождём. Набери номер, пожалуйста.

Я диктую.

— Постов, — отзывается Кири-Кири на том конце провода.

— Это Брагин, — рву я с места в карьер. — Я