– А за то, что ты завистлив, Егорушка, – промямлила опятьгенеральша.

– Маменька! – вскричал дядя в совершенном отчаянии, – высведете меня с ума!.. Вы не свои, вы чужие речи переговариваете, маменька! Я,наконец, столбом, тумбой, фонарем делаюсь, а не вашим сыном!

– Я слышал, дядюшка, – перебил я, изумленный до последнейстепени рассказом, – я слышал от Бахчеева – не знаю, впрочем, справедливо ильнет, – что Фома Фомич позавидовал именинам Илюши и утверждает, что и сам онзавтра именинник. Признаюсь, эта характеристическая черта так меня изумила, чтоя …

– Рожденье, братец, рожденье, не именины, а рожденье! –скороговоркою перебил меня дядя. – Он не так только выразился, а он прав:завтра его рожденье. Правда, брат, прежде всего…

– Совсем не рожденье! – крикнула Сашенька.

– Как не рожденье? – крикнул дядя, оторопев.

– Вовсе не рожденье, папочка! Это вы просто неправдуговорите, чтоб самого себя обмануть да Фоме Фомичу угодить. А рожденье его вмарте было, – еще, помните, мы перед этим на богомолье в монастырь ездили, а онсидеть никому не дал покойно в карете: все кричал, что ему бок раздавилаподушка, да щипался; тетушку со злости два раза ущипнул! А потом, когда врожденье мы пришли поздравлять, рассердился, зачем не было камелий в нашембукете. «Я, говорит, люблю камелии, потому что у меня вкус высшего общества, авы для меня пожалели в оранжерее нарвать «. И целый день киснул да куксился, снами говорить не хотел…

Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это не так быизумило и испугало всех, как это открытое восстание – и кого же? – девочки,которой даже и говорить не позволялось громко в бабушкином присутствии.Генеральша, немая от изумления и от бешенства, привстала, выпрямилась исмотрела на дерзкую внучку свою, не веря глазам. Дядя обмер от ужаса.

– Экую волю дают! уморить хотят бабиньку-с! – крикнулаПерепелицына.

– Саша, Саша, опомнись! что с тобой, Саша? – кричал дядя,бросаясь то к той, то к другой, то к генеральше, то к Сашеньке, чтоб остановитьее.

– Не хочу молчать, папочка! – закричала Саша, вдруг вскочивсо стула, топая ножками и сверкая глазенками, – не хочу молчать! Мы все долготерпели из-за Фомы Фомича, из-за скверного, из-за гадкого вашего Фомы Фомича!Потому что Фома Фомич всех нас погубит, потому что ему то и дело толкуют, чтоон умница, великодушный, благородный, ученый, смесь всех добродетелей, попуррикакое-то, а Фома Фомич, как дурак, всему и поверил! Столько сладких блюд емунанесли, что другому бы совестно стало, а Фома Фомич скушал все, что перед нимни поставили, да и еще просит. Вот вы увидите, всех нас съест, а виноват всемупапочка! Гадкий, гадкий Фома Фомич, прямо скажу, никого не боюсь! Он глуп,капризен, замарашка, неблагодарный, жестокосердый, тиран, сплетник, лгунишка …Ах, я бы непременно, непременно, сейчас же прогнала его со двора, а папочка егообожает, а папочка от него без ума! …

– Ах!.. – вскрикнула генеральша и покатилась в изнеможениина диван.

– Голубчик мой, Агафья Тимофеевна, ангел мой! – кричалаАнфиса Петровна, – возьмите мой флакон! Воды, скорее воды!

– Воды, воды! – кричал дядя, – маменька, маменька,успокойтесь! на коленях умоляю вас успокоиться!..

– На хлеб на воду вас посадить-с, да из темной комнаты невыпускать-с… человекоубийцы вы эдакие! – прошипела на Сашеньку дрожавшая отзлости Перепелицына.

– И сяду на хлеб на воду, ничего не боюсь! – кричалаСашенька, в свою очередь пришедшая в какое-то самозабвение. – Я папочкузащищаю, потому что он сам себя защитить не умеет. Кто он такой, кто он, вашФома Фомич, перед папочкою? У папочки хлеб ест да папочку же унижает,неблагодарный! Да я б его разорвала в куски, вашего Фому Фомича! На дуэль быего вызвала да тут бы и убила из двух пистолетов…

– Саша! Саша! – кричал в отчаянии дядя. – Еще одно слово – ия погиб, безвозвратно погиб!

– Папочка! – вскричала Саша, вдруг стремительно бросаясь котцу, заливаясь слезами и крепко обвив его своими ручками, – папочка! ну вамли, доброму, прекрасному, веселому, умному, вам ли, вам ли так себя погубить?Вам ли подчиняться этому скверному, неблагодарному человеку, быть его игрушкой,на смех себя выставлять? Папочка, золотой мой папочка!..

Она зарыдала, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.

Началась страшная суматоха. Генеральша лежала в обмороке.Дядя стоял перед ней на коленях и целовал ее руки. Девица Перепелицынаувивалась около них и бросала на нас злобные, но торжествующие взгляды. АнфисаПетровна смачивала виски генеральши водою и возилась с своим флаконом.Прасковья Ильинична трепетала и заливалась слезами; Ежевикин искал уголка, кудабы забиться, а гувернантка стояла бледная, совершенно потерявшись от страха.Один только Мизинчиков оставался совершенно по-прежнему. Он встал, подошел к окнуи принялся пристально смотреть в него, решительно не обращая внимания на всюэту сцену.

Вдруг генеральша приподнялась с дивана, выпрямилась иобмерила меня грозным взглядом.

– Вон! – крикнула она, притопнув на меня ногою.

Я должен признаться, что этого совершенно не ожидал.

– Вон! вон из дому; вон! Зачем он приехал? чтоб и духу егоне было! вон!

– Маменька! маменька, что вы! да ведь это Сережа, – бормоталдядя, дрожа всем телом от страха. – Ведь он, маменька, к нам в гости приехал.

– Какой Сережа? вздор! не хочу ничего слышать; вон! ЭтоКоровкин. Я уверена, что это Коровкин. Меня предчувствие не обманывает. Онприехал Фому Фомича выживать; его и выписали для этого. Мое сердцепредчувствует… Вон, негодяй!

– Дядюшка, если так, – сказал я, захлебываясь отблагородного негодования, – если так, то я… извините меня… – И я схватился зашляпу.

– Сергей, Сергей, что ты делаешь?.. Ну, вот теперь этот…Маменька! ведь это Сережа!.. Сергей, помилуй! – кричал он, гоняясь за мной исилясь отнять у меня шляпу, – ты мой гость, ты останешься – я хочу! Ведь этоона только так, – прибавил он шепотом, – ведь это она только когда рассердится…Ты только теперь, первое время, спрячься куда-нибудь… побудь где-нибудь – иничего, все пройдет. Она тебя простит – уверяю тебя! Она добрая, а только так,заговаривается… Слышишь, она принимает тебя за Коровкина, а потом простит,уверяю тебя… Ты чего? – закричал он дрожавшему от страха Гавриле, вошедшему вкомнату.

Гаврила вошел не один; с ним был дворовый парень, мальчиклет шестнадцати, прехорошенький собой, взятый во двор за красоту, как узнал япосле. Звали его Фалалеем. Он был одет в какой-то особенный костюм, в краснойшелковой рубашке, обшитой по вороту позументом, с золотым галунным поясом, вчерных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красными отворотами. Этоткостюм был затеей самой генеральши. Мальчик прегорько рыдал, и слезы одна задругой катились из больших голубых глаз его.