– Чаю, чаю, сестрица! Послаще только, сестрица; Фома Фомичпосле сна любит чай послаще. Ведь тебе послаще, Фома?

– Не до чаю мне теперь! – проговорил Фома медленно и сдостоинством, с озабоченным видом махнув рукой. – Вам бы все, что послаще!

Эти слова и смешной донельзя, по своей педантской важности,вход Фомы чрезвычайно заинтересовали меня. Мне любопытно было узнать, до чего,до какого забвения приличий дойдет наконец наглость этого зазнавшегосягосподинчика.

– Фома! – крикнул дядя, – рекомендую: племянник мой, СергейАлександрыч! сейчас приехал.

Фома Фомич обмерил его с ног до головы.

– Удивляюсь я, что вы всегда как-то систематически любитеперебивать меня, полковник, – проговорил он после значительного молчания, необратив на меня ни малейшего внимания. – Вам о деле говорят, а вы – бог знает очем… трактуете… Видели вы Фалалея?

– Видел, Фома…

– А, видели! Ну, так я вам его опять покажу, коли видели.Можете полюбоваться на ваше произведение… в нравственном смысле. Поди сюда,идиот! поди сюда, голландская ты рожа! Ну же, иди, иди! Не бойся!

Фалалей подошел, всхлипывая, раскрыв рот и глотая слезы.Фома Фомич смотрел на него с наслаждением.

– С намерением назвал я его голландской рожей, ПавелСеменыч, – заметил он, развалясь в кресле и слегка поворотясь к сидевшему рядомОбноскину, – да и вообще, знаете, не нахожу нужным смягчать свои выражения ни вкаком случае. Правда должна быть правдой. А чем ни прикрывайте грязь, онавсе-таки останется грязью. Что ж и трудиться, смягчать? себя и людейобманывать! Только в глупой светской башке могла зародиться потребность такихбессмысленных приличий. Скажите – беру вас судьей, – находите вы в этой роже прекрасное?Я разумею высокое, прекрасное, возвышенное, а не какую-нибудь красную харю?

Фома Фомич говорил тихо, мерно и с каким-то величавымравнодушием.

– В нем прекрасное? – отвечал Обноскин с какою-то нахальноюнебрежностью. – Мне кажется, это просто порядочный кусок ростбифа – и ничегобольше…

– Подхожу сегодня к зеркалу и смотрюсь в него, – продолжалФома, торжественно пропуская местоимение я. – Далеко не считаю себя красавцем,но поневоле пришел к заключению, что есть же что-нибудь в этом сером глазе, чтоотличает меня от какого-нибудь Фалалея. Это мысль, это жизнь, это ум в этомглазе! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашем сословии. Теперь, как выдумаете: может ли быть хоть какой-нибудь клочок, хоть какой-нибудь отрывок душив этом живом бифстексе? Нет, в самом деле, заметьте, Павел Семеныч, как у этихлюдей, совершенно лишенных мысли и идеала и едящих одну говядину, как у нихвсегда отвратительно свеж цвет лица, грубо и глупо свеж! Угодно вам узнатьстепень его мышления? Эй, ты, статья! подойди же поближе, дай на себяполюбоваться! Что ты рот разинул? кита, что ли, проглотить хочешь? Тыпрекрасен? Отвечай: ты прекрасен?

– Прек-ра-сен! – отвечал Фалалей с заглушенными рыданиями.

Обноскин покатился со смеху. Я чувствовал, что начинаю дрожатьот злости.

– Вы слышали? – продолжал Фома, с торжеством обращаясь кОбноскину.– То ли еще услышите! Я пришел ему сделать экзамен. Есть, видите ли,Павел Семеныч, люди, которым желательно развратить и погубить этого жалкогоидиота. Может быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю из любви кчеловечеству. Он плясал сейчас самый неприличный из танцев. Никому здесь доэтого нет и дела. Но вот сами послушайте. Отвечай: что ты делал сейчас? отвечайже, отвечай немедленно – слышишь?

– Пля-сал… – проговорил Фалалей, усиливая рыдания.

– Что же ты плясал? какой танец? говори же!

– Комаринского…

– Комаринского! А кто этот комаринский? Что такоекомаринский? Разве я могу понять что-нибудь из этого ответа? Ну же, дай нампонятие: кто такой твой комаринский?

– Му-жик…

– Мужик! только мужик? Удивляюсь! Значит, замечательныймужик! значит, это какой-нибудь знаменитый мужик, если о нем уже сочиняютсяпоэмы и танцы? Ну, отвечай же!

Тянуть жилы была потребность Фомы. Он заигрывал с своейжертвой, как кошка с мышкой; но Фалалей молчит, хнычет и не понимает вопроса.

– Отвечай же! – настаивает Фома, – тебя спрашивают: какойэто мужик? говори же!.. господский ли, казенный ли, вольный, обязанный,экономический? Много есть мужиков…

– Э-ко-но-ми-ческий…

– А, экономический! Слышите, Павел Семеныч? новыйисторический факт: комаринский мужик – экономический. Гм!.. Ну, что же сделалэтот экономический мужик? за какие подвиги его так воспевают и… выплясывают?

Вопрос был щекотливый, а так как относился к Фалалею, то иопасный.

– Ну… вы… однако ж… – заметил было Обноскин, взглянув насвою маменьку, которая начинала как-то особенно повертываться на диване. Но чтобыло делать? капризы Фомы Фомича считались законами.

– Помилуйте, дядюшка, если вы не уймете этого дурака, ведьон… Слышите, до чего он добирается? Фалалей что-нибудь соврет, уверяю вас… –шепнул я дяде, который потерялся и не знал, на что решиться.

– Ты бы, однако ж, Фома… – начал он, – вот я рекомендуютебе, Фома, мой племянник, молодой человек, занимался минералогией…

– Я вас прошу, полковник, не перебивайте меня с вашейминералогией, в которой вы, сколько мне известно, ничего не знаете, а можетбыть, и другие тоже. Я не ребенок. Он ответит мне, что этот мужик, вместо тогочтобы трудиться для блага своего семейства, напился пьян, пропил в кабакеполушубок и пьяный побежал по улице. В этом, как известно, и состоит содержаниевсей этой поэмы, восхваляющей пьянство. Не беспокойтесь, он теперь знает, чтоему отвечать. Ну, отвечай же: что сделал этот мужик? ведь я тебе подсказал, врот положил. Я именно от самого тебя хочу слышать, что он сделал, чемпрославился, чем заслужил такую бессмертную славу, что его уже воспеваюттрубадуры? Ну?

Несчастный Фалалей в тоске озирался кругом и в недоумении,что сказать, открывал и закрывал рот, как карась, вытащенный из воды на песок.

– Стыдно ска-зать! – промычал он, наконец, в совершенномотчаянии.

– А! стыдно сказать! – подхватил Фома, торжествуя. – Вотэтого-то я и добивался, полковник! Стыдно сказать, а не стыдно делать? Вотнравственность, которую вы посеяли, которая взошла и которую вы теперь…поливаете. Но нечего терять слова! Ступай теперь на кухню, Фалалей. Теперь ятебе ничего не скажу из уважения к публике; но сегодня же, сегодня же ты будешьжестоко и больно наказан. Если же нет, если и в этот раз меня на тебяпроменяют, то ты оставайся здесь и утешай своих господ комаринским, а я сегодняже выйду из этого дома! Довольно! Я сказал, Ступай!