Свернув в Волков переулок, прячась за припаркованными машинами, я держал дистанцию и старался не потерять из виду ее белую кофту. Лариса не оглянулась ни разу. Ее дом примыкал к зоопарку совсем с другой стороны, чем я себе это представлял. Перед домом стоял шлагбаум, сваренный из железных труб и выкрашенный в ярко-желтый цвет. Шлагбаум перекрывал проезд к аккуратной парковке на дюжину машин. Лариса вошла в подъезд, дверь взвыла пружиной и с грохотом захлопнулась.

Я выпрямился и огляделся. К дому примыкал чахлый сквер с неопрятными тополями, тут же были вытоптанная детская площадка, качели, песочница. На краю песочницы сидел парень моих лет. Он махнул мне рукой:

– Але, дилектор!

Он так и сказал, «дилектор». Я подошел. Парень был явно пьян.

– Угостите незнакомца сигареткой, начальник. – Он широким жестом пригласил меня в песочницу.

Я сел рядом, достал пачку. Парень ловко подцепил сигарету, закусив фильтр зубами, прикурил. На новом знакомом был длинный френч с медными пуговицами и грязные до сального блеска джинсы. В песке стояла ополовиненная бутыль какой-то крепленой отравы. Заметив мой взгляд, парень оживился:

– Не желаете вина-портвейна? Южное крепкое, дешево и сердито. Рубль сорок семь. И девушкам, между прочим, нравится. Сладенько!

От угощения я отказался, но за компанию закурил. Парень с аппетитом отпил из бутылки. Он напоминал юного Сальвадора Дали, если бы Дали был цыганом и сбрил усы.

– Сам откуда? – Сальвадор непринужденно перешел на «ты».

– С Таганки.

– О! – вежливо удивился он, точно я обитал в Челси. – Лену Файн знаешь?

Я покачал головой.

– Центровая телка. Ноги – ммм! – Он по-грузински поцеловал щепотку пальцев. – А Ленку Злобину?

Эту Лену я тоже не знал. Я прервал поиск знакомых Лен и спросил:

– Ты сам здесь живешь?

Он кивнул на дом и красиво выпустил дым.

– Соседство с зоосадом удручает. При северном ветре нестерпимо разит енотом.

– А ты случайно Каширскую не знаешь?

– Лару? – Он хитро поглядел на меня. – Из тридцать пятой?

Я кивнул, значит, тридцать пятая. Сальвадор весело подхватил бутыль и неожиданно приятным тенором запел:

Затем последовал разудалый припев – определенно мой новый знакомый обладал завидными музыкальными способностями.

– Классно поешь, – похвалил я.

– Хочешь, гитару вынесу? – Он обрадовался, даже привстал. – Попоем?

Петь мне не хотелось, не хотелось и обижать его. Я кивнул на бутыль:

– Глотнуть можно?

– Какой вопрос!

Он ловко вытер ладонью горлышко и протянул бутылку мне. Пойло действительно оказалось сладеньким – девушки были правы. Мы разговорились. Он окончил испанскую спецшколу, поступил в автодорожный, отучился два курса и был отчислен, прошлым летом жил в Планерском, этим собирается в Коктебель. Его речь, интеллигентная, почти аристократическая, была пестро разукрашена московским дворовым жаргоном, блатными оборотами и хипповым сленгом. Иногда ни с того ни с сего он начинал петь.

– Ты себе не представляешь, у нас в Крыму такие стремаки были! Я там два месяца жил на аске, с центровым пиплом, из олдовых – Валька Ринга, Феликс-Америка – знаешь? Но неизбежно все эти навороты меня достали, в первую очередь финансовый аскетизм. К тому же береза злобствовала, винтилово каждый вечер. Да еще урла голимая. В лом такой расклад, как ты понимаешь.

– Да, – согласился я. – Без мазы это.

– Без мазы конкретно. Но природа, чувак, чудо что за природа!

К дому подъехала черная «Волга», уперлась решеткой в шлагбаум. Открылась задняя дверь. На тротуар выбрался мужчина, толстый, с пунцовым лицом. Одернул пиджак, степенно направился к парадному.

– Ястребов. Из «Пятки».

– Пятки?

– Пятое управление. Мой батя тоже там пашет. Борьба с идеологической пропагандой и антисоветскими элементами. Вроде меня!

Парень по-жигански заржал, хлопнул в ладоши и жестом фокусника достал из кармана френча новую бутылку.

– У меня стрела в «Яме» забита с Аликом Купером. – Он чиркнул зажигалкой, наклонив бутыль, поднес огонь к пластиковой пробке. – Но, думаю, нам ничто не должно помешать разделить семьсот пятьдесят грамм этого прекрасного алжирского нектара за рубль двадцать семь. Не так ли?

Пластиковая затычка почернела, пластмасса загорелась и начала коптить. Сальвадор задул огонь и, подцепив пробку с другой стороны зубами, ловко откупорил бутыль.

– Прошу! – Он протянул напиток мне.

Наступал вечер. Бесцеремонные московские сизари гуляли у наших ног и клевали окурки. Люди начали возвращаться с работы. У шлагбаума остановилась «Лада», я вытянул шею. Из машины вышел долговязый тип в коричневом костюме, открыл замок и поднял шлагбаум.

– Ты знаешь этого? – спросил я.

– Кого? – Сальвадор пытался кормить голубей табачными крошками. – Этого? Кажется, с пятого. Затрудняюсь точно сказать.

Вышла ухоженная тетка в красном «адидасовском» костюме, с ней пудель. Пес весело подскочил к нам, Сальвадор радостно потрепал его за холку.

– Фу! – брезгливо крикнула тетка. – Фу, Чарли!

К шести я остался один, Сальвадор ушел на стрелку с Купером. У меня кончились спички, и я прикуривал сигарету от сигареты. От приторной отравы страшно хотелось пить. Я был пьян, голова начинала тупо болеть. В доме зажигались огни, на кухне второго этажа лысый мужик в майке что-то жарил на плите.

Опустив голову на руки, я с отвращением смотрел на желтые фонари. Тополиный пух плыл по вечернему городу, оплетая его мутной сетью, превращая в кокон. Паутина, проклятая паутина! Она оплетает тусклые лампы, мертвые деревья, пыльные дома, лица людей, их руки… Внезапно, точно спазм боли, меня поразил приступ невыносимой жалости к себе. Я чуть не заплакал. Господи, у меня же никого нет, кроме нее! Кроме моей Ларисы! Я сижу тут, и меня оплетает проклятая паутина, еще немного – и мне никогда не выбраться из этой песочницы. А она в этом чертовом доме, в этой дурацкой квартире, которая принадлежит этому подлецу!

Я представил Ларису: она сидела в самом центре пустой комнаты на табуретке, сверху – тюремный фонарь в жестяном плафоне. Хворый свет падал сизым конусом. Сейчас откроется серая дверь, и в комнату войдет он, человек без лица. Гнусный скот! От омерзения я задохнулся, мои внутренности скрутила судорога, я подался вперед и скорчился в мучительном приступе. Меня вырвало бордовой гадостью прямо в песочницу.