Без Дэйва я стала все больше ориентироваться на мнение друзей и родных. И так же, как на работе, мне помогало, когда кто-то говорил мне, что я хорошо с чем-то справляюсь дома. Однако я также очень ценила, когда они честно говорили мне и о том, что я могла бы делать лучше, например быть более гибкой в отношении ранее существовавших правил и более терпеливой с детьми и с самой собой.

Чем больше времени проходило после ухода Дэйва, тем меньше я писала. Я больше не чувствовала, что меня разорвет, если я не дам выхода своим чувствам. На следующий день после того, как Дэйву исполнилось бы сорок восемь, я решила, что пора попытаться завершить эту фазу траура. Я села и написала следующее:

«3 октября 2015 года.

Это последняя запись в дневнике. Самые долгие в моей жизни двадцать две с половиной недели — сто пятьдесят шесть дней. Я стараюсь идти вперед и вверх, и для этого пора перестать вести записи. Думаю, я готова.

Я боялась того дня, что был вчера, с тех пор, как Дэйв умер. Я понимала, что это будет некая веха — день рождения, которого не случилось. Всякий раз, когда кто-нибудь говорил мне, что это будет день рождения Дэйва, я мысленно, а иногда вслух поправляла их. Нет, это не будет его день рождения. Чтобы у человека был день рождения, он должен быть жив. А Дэйв умер. Второго октября 2015 года ему исполнилось бы сорок восемь. Сорок восемь лет. Половина жизни.

Были на его могиле с Полой, Робом, мамой, папой, Дэвидом и Мишель. Она показалась мне гораздо меньше, чем виделась в тот день, когда мы хоронили его.

Перед тем как уйти, я села перед могилой одна. Я говорила с ним вслух. Я сказала, что любила его и что скучаю по нему каждую минуту каждого дня. Я рассказала, каким пустым кажется мир без него. А потом я просто плакала, и было так болезненно ясно, что он не слышит меня.

Дэвид и Мишель дали мне побыть несколько минут одной, а потом подошли и сели рядом, с двух сторон от меня. В этом было что-то очень успокаивающее — я осознала, что брат с сестрой были в моей жизни задолго до Дэйва. Мы говорили о том, что, если нам повезет, мы втроем проживем достаточно долго, чтобы похоронить наших родителей — здесь — вместе. Моя жизнь продолжается с ними. Без Дэйва, но с ними. Я могу состариться, а Дэвид и Мишель будут рядом со мной, как они были всегда.

Глядя на могилу Дэйва, я поняла, что больше ничего не могу сделать или сказать. Я больше никогда не скажу, что люблю его. Я больше никогда не обниму и не поцелую его. Я уже научилась постоянно говорить о нем, чтобы наши дети его не забыли, но я больше никогда не буду говорить с ним о них. Я могу рыдать целыми днями, но это его не вернет. Ничто не вернет.

Все мы движемся туда, где сейчас Дэйв. Несомненно. Когда смотришь на ряды могильных плит, так ясно понимаешь, что все мы окажемся в земле. Поэтому важен каждый день. Я не знаю, сколько мне осталось, и я хочу начать снова жить.

Я пока еще не счастлива. Но я знаю, как много сделала за эти пять месяцев. Я знаю, что могу выжить. Я знаю, что могу вырастить детей. Я знаю, что мне нужны тонны помощи — и я научилась просить о ней, — и я все больше и больше верю в то, что те, кто важен для меня, будут рядом со мной долго. Мне все еще страшно, но уже не так. Они снова и снова повторяют мне, что я не одна, и я это знаю. Всем нам нужны люди — и мне сейчас больше, чем когда-либо. Но в конечном итоге единственный человек, который может заставить меня продолжать жить, сделать меня счастливой и построить новую жизнь для моих детей, — это я.

Сто пятьдесят шесть дней прошло. Надеюсь, что осталось намного больше. Так что сегодня я заканчиваю этот дневник. И пытаюсь начать жить заново…»

Самой холодной зимой я узнал, что внутри меня — непобедимое лето. Альбер Камю

Большую часть жизни доктор Джо Каспер работал с пациентами, страдавшими опасными для жизни заболеваниями. Но когда у его сына-подростка Райана нашли редкую и неизлечимую форму эпилепсии, он совершенно растерялся. «Я узнал, что ждет моего сына, и тут же понял, что ничего не могу сделать — надежды на выздоровление нет, — писал Джо. — Это было все равно что видеть, как он лежит привязанный к железнодорожным рельсам, а из-за поворота несется локомотив и я могу только в отчаянии наблюдать за этим».

Такого рода травматические события сокрушают нашу веру в мировую справедливость, лишают ощущения контроля над собственной жизнью, ощущения того, что она предсказуема и в ней есть смысл. Но Джо не желал погружаться в пустоту. «Когда мы уже никак не можем изменить ситуацию, — замечал Виктор Франкл, психиатр, переживший холокост, — нам приходится менять себя».

После того как его сыну был поставлен страшный диагноз, Джо решил изучить все, что можно, о восстановлении после подобных потрясений. Поиски привели его к исследованиям профессоров Университета Северной Каролины в Шарлотте Ричарда Тедески и Лоуренса Кэлхауна. Эти два психолога работали с горюющими родителями и, как и ожидалось, обнаружили у них признаки опустошения и посттравматического стресса. Но при этом они также обнаружили кое-что удивительное. Все родители страдали и были готовы на все, чтобы вернуть своих детей. Но в то же время многие описывали некие позитивные изменения, произошедшие в их жизни после потери. В это трудно поверить, но со временем вместо посттравматического стресса некоторые родители испытали посттравматический рост.

Психологи продолжили исследование, изучив не одну сотню людей: жертв сексуального насилия и жестокого обращения, беженцев и военнопленных, тех, кто выжил при катастрофах и природных катаклизмах или пострадал от тяжелых травм и болезней. Многие из этих людей все еще находились во власти тревожности и депрессии. Однако наряду с негативными эмоциями были и некоторые положительные моменты. Прежде психологи в своих исследованиях рассматривали в основном два возможных варианта реакции на потрясение. Часть людей страдает: у них развивается посттравматическое стрессовое расстройство, серьезная депрессия и иные проблемы, мешающие нормальной жизни. Другие же оказываются более стойкими: они возвращаются к состоянию, в котором находились до травмы. Но теперь обнаружилась третья возможность: люди, перенесшие страдания, могут совершить рывок вперед.

Адам рассказал мне о посттравматическом росте спустя четыре месяца после смерти Дэйва. Тогда мне показалось, что этого не может быть. Просто модный термин. Слишком маловероятно. Да, наверное, есть люди, которые способны духовно вырасти после трагедии, поэтому можно предложить это в качестве надежды женщине, потерявшей мужа. Но мне казалось, что со мной такого не произойдет.

Адам понимал мой скептицизм и признался, что даже не упоминал о такой возможности в первые месяцы, потому что знал, что я не поверю в нее. Но теперь он решил, что я готова. Он сказал мне, что больше половины людей, переживших травматическое событие, сообщают хотя бы об одной позитивной перемене, а посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) развивается всего у 15%. А потом он сделал кое-что, что просто выбило меня из колеи: он процитировал мои же слова. «Ты часто говоришь, что люди не могут быть тем, кого не видят, — сказал он. — Что девочки не изучают вычислительную математику, потому что не видят женщин-компьютерщиц. Что женщины не стремятся к руководящим должностям, потому что видят слишком мало женщин-лидеров. Это то же самое. Если не видишь, что рост возможен, ты не будешь его искать». И я согласилась, что попробую это увидеть. Мне пришлось признать: посттравматический рост — это звучит гораздо лучше, чем жизнь, полная горя и злости.