был очень честолюбив — да, честолюбив, но в меру. Просто не стоит соваться туда, где ты будешь плестись в хвосте.

Фольклористы Московского университета «застолбили» для своих экспедиций Архангельскую область. В то лето наша группа состояла из шести человека: Женя, я, Галя, Тамара, Витя и еще один Саша.

Саша однажды не вернулся вечером. Он должен был идти с Виктором, но тот натер ногу и отсиживался в интернате. Мы квартировали в помещении школы-интерната, пустовавшем в каникулы. Вместо ужина я отправился по его маршруту. За мной увязалась Женя. Сашу мы нашли в сарае, куда его заперли колхозники: они собирались завтра утром конвоировать его в райцентр как шпиона. Оказалось, его шепелявость — вместо «с» он говорил «ш», и мы звали его Шаша, чтобы не путать со мной — приняли за акцент. Сашины вопросы о колхозе, количестве жителей и тому подобном усилили подозрения. Я объяснил бдительным колхозникам, что мы записываем сказки, песни, былины и что все это не должно зависать в воздухе — обязательно надо указать, где, в каком месте сделана запись, кто здесь живет, чем занимаются. А у Саши не иностранный акцент, а дефект произношения.

Нам не сразу поверили, но, к счастью, у меня в кармане куртки оказался студенческий билет, и все обошлось. Нас не сразу отпустили — накормили ужином. На обратном пути Женя споткнулась, упала коленями на камни.

— Иди один, — сказал я Саше, — а то ребята волнуются.

Мы с Женей доковыляем вдвоем.

Мы шли долго. Хорошо, на севере летние дни длинные. Женя висела на мне, я обнимал ее за талию. Мы почти не говорили. Видимо, Жене было очень больно, но она не жаловалась. Когда добрели до деревни, я уже не понимал, как я мог жить без Жени, без доверчивой нежной тяжести ее тела, без ее милого, бледного от боли лица. Тем же вечером я сказал ей, что люблю ее, а осенью мы уже были мужем и же- ной, правда, пока еще не зарегистрированными в ЗАГСЕ. Но разве это было важно? Успеется!

Жанна

Жанна оказалась в нашей группе из-за болезни — она шла на курс старше. В сентябре мы были на картошке. Жанна появилась где-то в конце октября. Она вошла в аудиторию, посмотрела на всех спокойными карими глазами, и я обмер — так она была похожа на Люсю. Даже прическа была та же — ровная челка на лбу.

— Меня зачислили в вашу группу, — сказала она негромко, не напрягая голоса. — Меня зовут Жанна. Я брала академический.

Еще раз осмотрела аудиторию, что-то решила и села рядом с Таней, девочкой из профессорской семьи.

Я не сводил с нее глаз. После семинара она подошла ко мне. Спросила, прямо глядя в глаза:

— Ты так смотришь, как будто мы встречались.

Но я не помню, чтобы мы встречались.

— Нет, не встречались. Просто ты похожа на мою подругу. Там, за полярным кругом. Сто лет назад.

Она не отвела взгляда. Смотрела серьезно, по-взрослому.

Потом сказала:

— Если хочешь, я буду твоей подругой.

— Хочу, — сказал я.

— Так я очередной раз нарушил собственное послание, а именно шестой пункт своей детской телеграммы, который гласил: «Я не буду бабником». До этого был нарушен седьмой ее пункт: «Я никогда не уеду из тундры». Но то было не совсем нарушение: ведь я уехал не навсегда. Я выучу ненецкий и зырянский языки и вернусь в тундру, чтобы записывать сказки, легенды и мифы местных жителей.

— И шестой пункт я не то чтобы нарушил: я нашел в Жанне Люсю. Хотя уже тогда смутно ощущал, что Жанна — не Люся, что Люся осталась в моем северном детстве.

Скелет в моем шкафу

Женя смотрела на меня жалобно и покорно. Это злило меня. Может быть, потому, что я чувствовал себя виноватым.

В ноябре, когда мы с Жанной собирались расписаться, Женя попросила меня о встрече. Мы встретились в Александровском саду. Было холодно, у Жени лицо стало голубым от озноба, мягкие полные губы дрожали.

— Женя, прости, так сложилось.

— Ты ни в чем не виноват. Но у меня к тебе просьба: давай распишемся. У меня будет ребенок. Распишемся, а потом разведемся. Пусть у него будет твоя фамилия. И твое имя. Пусть у него будет отчество. И я… Как я скажу родителям, что я…

— Хорошо, Женя. Только, пожалуйста, позже. Не сейчас.

— Почему?

— Я люблю Жанну. Если я сейчас распишусь с тобой, я могу ее потерять.

— Ты женишься на ней?

— Да.

— Тогда как же я? Как же ребенок?

— Я скажу Жанне, что мы временно распишемся с тобой. Она поймет.

— Ты говоришь глупости. Ладно, не думай обо мне. Это мои дела, не твои.

Она повернулась и пошла к метро. Я остался, стоял, не чувствуя холода. На следующий день на лекции я заметил, что Жени нет в аудитории. Что-то толкнуло меня, я вышел, не дожидаясь звонка, наспех оделся в раздевалке и кинулся к метро.

Мы жили на Ленгорах на пятом этаже высотки. Я бежал всю дорогу, но было уже поздно: Женя повесилась ночью.

Вместо эпилога

На этом заканчивается рукопись Саши Нестерова. Но в папке был еще листок, исписанный почти неразборчивым почерком. Я долго билась над ним, рассматривая в лупу неровные, налезающие друг на друга строки, сходящие на нет слова, особенно в конце строк. С большим трудом мне удалось восстановить текст. Это было стихотворение.

Послание младенца матери

Ты только прикоснись, всмотрись, послушай:

ведь это я.

Тебе доверил тело я и душу.

Люби меня, сопровождай меня.

Нет, не гордись, не угождай знакомым –

они пройдут своей тропой.

И не подумай, что к тебе прикован:

я остаюсь самим собой.

Не обижайся, что тебя не повторяю –

мне в веке жить ином.

И не пугайся за меня: я знаю,

как строг судьбы закон.

Будь мудрой, мама. Ты меня послушай:

ведь это Я!

Я в мир принес неведомую душу.

Люби меня. Сопровождай меня.