жителей поселка принимали благо-дарно и скромно, никогда ничего не требуя и не наглея.

Мне жаль, что я не был к ним ближе, что не подружился ни с мальчиками, ни с Ниной. Это был очень хороший народ, неспособный на козни или предательство, честный, понимавший людей и природу.

Семья Финк

Сначала в наш поселок привезли финнов, мужа и жену с короткой фамилией Финк. Свободного жилья не было, и отец поселил их в нашем доме, отдав им одну комнату.

У них были русские имена — наверно, так их называли в Ленинграде. Ее звали Екатерина Федоровна, его — Андрей Петрович. Мама сходила от них с ума: они приходили на кухню, смотрели, как мы ели, и рассказывали об ужасах блокады.

Мама не могла есть под эту музыку, я же не смешивал одно с другим: ел обед и слушал с большим интересом. О кошках и как их готовили, о каком-то мосте, под которым по утрам можно было видеть трупы с отрезанными мягкими частями. Приготовленную из такого мяса еду продавали на рынке.

Все уговоры пообедать с нами были бесполезны:

— Нет-нет, мы сыты, — говорили они.

Я подружился с Екатериной Федоровной, называл ее тетей Катей, расспрашивал о довоенном Ленинграде и о Финляндии. При мне она забывала о блокаде: я переводил ее стрелки на настоящее, делился с нею сосновой и еловой смолой, которую мы, дети, жевали как сейчас жуют жвачку. Тетя Катя вывезла из Ленинграда несколько сокровищ, в том числе акварельные краски и нитки мулине. Она учила меня рисовать, и у меня что-то получалось. Вышивать я тоже пробовал, но ведь это было «девчачье занятие», и я забросил вышивание. Маме моя дружба с тетей Катей не нравилась, но она ничего не могла поделать. Нельзя было обидеть женщину, пережившую блокаду, и невозможно было уследить за нами: мама работала, и у нас с тетей Катей было достаточно времени для общения.

Люся

Люсю привезли к нам на первом пароходе, в самом начале навигации, и почти сразу же привели к нам — знакомиться. Тетя Катя тут же взяла над нею шефство: раскутала ее, одетую в пальто и завернутую в большую шаль, увела в свою комнату, накормила киселем с хлебом, а потом привела к нам. Мы как раз начали ремонт, все вещи были сложены посередине комнаты и закрыты газетами, а мы с мамой белили потолки и стены.

Я стоял с кистью в руке, с которой стекала побелка, в заляпанной побелкой старой одежде, и совершенно не знал, как себя вести.

Люся стояла в дверях, растопырив пальчики, испачканные в киселе, и внимательно рассматривала наш потолок. По ее платью расползались струйки киселя.

Тетя Катя только сейчас заметила этот кисель на ладошках и платье Люси — она почти ослепла в блокадном Ленинграде. Она кинулась в свою комнату, вернулась с полотенцем и стала вытирать Люсины руки и платье.

Люся перевела взгляд с потолка на меня, и наши глаза встретились. Меня удивило: таким серьезным и взрослым был ее взгляд. У нее были большие карие глаза с ореховым оттенком. Волосы ровной челкой лежали на лбу. Лицо было круглое, детское, и это противоречило ее взгляду.

Я знал, что к нашему бухгалтеру Якову Степановичу Семенову и его жене Вере Ивановне должна приехать племянница, отец которой погиб на войне, а маму убило осколком бомбы на ее глазах.

— Ну что ты стоишь! — сказала тетя Катя. — Иди умойся и переоденься!

Я быстро выбежал из комнаты, отмылся от побелки, переоделся и вернулся в комнату.

— Пойдем к нам, — пригласила тетя Катя. Мы с Люсей пошли за нею.

— Расскажи Люсе что-нибудь.

— Что?

— Ну, о поселке. О речке. О школе.

— Но я еще не учусь!

— Это неважно. Расскажи, что знаешь.

И я стал рассказывать. Люся слушала серьезно, без улыбки, и мне было жаль ее почти до слез.

— Ничего не бойся, — сказал я вдруг. — Я буду твоим братом. Хочешь?

— Хочу, — сказала она все так же серьезно.

Что-то такое было в ней, что я чувствовал себя как-то странно. Я был сильнее и старше, и был готов защищать ее от опасностей. И в то же время она была мудрее, взрослее меня, и я ощущал ее превосходство, свою под- чиненность.

Так у меня появилась подруга. Нас называли «не разлей вода», и мы постоянно были вместе. Вместе пошли в первый класс: меня отдали в школу, когда мне было восемь лет, а Люсю, когда ей еще не исполнилось семь. Это почти уравняло нас с нею по возрасту.

Она участвовала во всех моих мальчишеских затеях с моими друзьями. При этом она никогда не включалась в них наравне с нами, сохраняя свою автономность.

Я подружил ее с тундрой, и она постепенно оттаивала, на ее лице все чаще мелькала улыбка, а вскоре и глаза приобрели более детское выражение.

Я быстро набирал рост, но рос только вверх, становясь все худее. Люся росла медленнее, сохраняя детскую припухлость. Отец прозвал нас «Пат и Паташон». Это были какие-то юморные персонажи из его молодости, один худой и высокий, второй — маленький и толстый.

Летчик

Одноместный самолет с почтой прилетел, когда уже начинался буран. Весь поселок высыпал на берег, и мы смотрели, как самолет, севший на лед, привязывали к колышкам, вбитым в лед. Мой отец был рядом с летчиком, переговаривался с ним и командовал остальными, и я был невероятно горд этим. От самолета протянули веревку-трос к нашему дому. Разумеется, отец пригласил летчика к нам. Во время бурана они — отец и летчик — по этой веревке добирались до самолета и проверяли колышки и веревки.

Летчика звали Николай. Ему было лет двадцать пять — так определила его возраст мама. Он прожил с нами около трех недель — все время бурана.

Высокий, легкий в движениях, скромный. Скромность бывает разной. Например, от застенчивости или неуверенности. Его скромность была другой: он просто не стремился быть в центре внимания. Скорее даже не скромность, а самодостаточность. Все три недели он был одет в одно и то же: черные брюки и белую рубашку в тонкую голубую полоску.

Спал он в моей комнате — отец притащил откуда-то деревянную кровать и поставил ее у стены напротив моей. Ночью я очень испугался, проснувшись: в кромешной темноте на меня смотрел огромный светящийся глаз. Я пе- рестал дышать, и тут же Николай проснулся, приподнял голову и спросил:

— Саша, ты в порядке?

— Глаз, — сказал я.

— Какой глаз?

Он приподнялся, повернул