— Это компас! Прости, я не подумал!

Он повернул компас, повешенный на спинку кровати, к себе лицом, и тут же заснул, дыша почти бесшумно и ровно. Просыпался он вместе с мамой, приходил на кухню и смотрел, что она делает. Если она чистила картошку, он доставал перочинный нож, садился рядом, перевернув на бок табуретку, и чистил картошку, аккуратно и быстро, тонко срезая кожуру и вырезая глазки. Если мама растапливала печь, он говорил негромко:

— Дайте, я.

Мама уступала ему место у печки, он садился на корточки, строгал лучину, как-то особенно ловко укладывал ее под дровами, поджигал — и печка сразу оживала, подчиняясь ему без сопротивления.

Вечерами он играл с отцом в шахматы. В первый такой вечер мама сидела на кровати, покачиваясь от усталости: надо было дождаться момента, когда закрыть трубу. Просить отца было бесполезно: забудет и выстудит дом или, не дай бог, закроет раньше времени, так что все угорят до смерти.

— Вы почему не ложитесь? Если я мешаю — я выйду, раздевайтесь, ложитесь, вы же устали за день.

— Я жду, когда дрова прогорят.

— Ах, это! Ложитесь, не думайте, я закрою вьюшку.

Мама, как она мне рассказывала много лет спустя, сразу поверила ему, легла и заснула сразу же, не беспокоясь о печке. Так и повелось. Мама даже не напоминала ему о печке, и он ни разу не забыл закрыть трубу и ни разу не ошибся.

Я помню его ровный голос, чуть глуховатый и как будто бесцветный, настолько он был спокойным. Его улыбку, освещавшую его лицо. Серые глаза, внимательный неоценивающий взгляд. Он был красив, но его красота была неяркая, она не привлекала к себе внимания. Моя мама, плохо переносившая посторонних, призналась потом: «Я не чувствовала его присутствия».

Когда буран кончился, откопали самолет, сняли его с колышек. Николай прогрел двигатель, простился с отцом и со всеми, кто пришел его проводить, и улетел.

Мне жаль, что я был так мал тогда и не подружился с ним.

Но его присутствие в доме было счастьем для меня.

Нет, я не сравниваю его с отцом. Я просто люблю их обоих.

ГЛАВА 5

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

В тундре

Однажды родители взяли меня с собой в тундру. Мы жили втроем в отдельной палатке с железной печкой.

У нас были спальные мешки из оленьего меха, в которые мы влезали, сняв только верхнюю одежду — малицу.

В нескольких километрах от нас было стадо, и мы с утра до вечера крутились там: важенки — так называются оленьи самки — телились, и надо было записать новорожденных, выжечь на их ушах тавро с номером, определить, кого будут растить для мясопоставок, кого — для элитного поголовья. Они рождались слабыми, смотрели на мир изумленными глазами, тут же пытались встать на подгибающиеся, дрожащие ноги, но быстро осваивались, ноги крепли на глазах, и они принимались искать соски, а найдя, припадали к ним. Одна важенка, не серая, как все остальные, а рыжая, роди-ла рыжего теленка — и не признала. Что только не пытались сделать! Даже подрезали ей кожу и ее кровью смазали малыша — не помогло. Другим его не подкинешь — олени узнают своих детей по запаху. Пробовали напоить его разведенным консервированным молоком из металлических банок, он выпил, но все равно умер. Когда его вскрыли, консервированное молоко находилось в его желудке без каких-либо изменений. Отец сказал, что или это молоко ему не подошло, или он родился с каким-то дефектом, и поэтому мать не захотела его кормить.

А потом испортилась погода. Подул холодный ветер, пошел снег. Все сбились с ног, подбирая замерзающих только что рожденных телят, не успевших встать на ноги. Их отогревали, обсушивали и возвращали встревоженным важенкам. В работу были включены все: зоотехники, ветеринары, пастухи. Обошлось без потерь, если не считать рыжего.

Куропатка

Погода выправилась. Стоял солнечный, настоящий весенний день. Когда все собрались на обед, кто-то посочувствовал пастуху, что он целый день с оленями, хоть бы оставил стадо и сгонял к нам, попил чаю. На оленьей упряжке это минут двадцать, ничего со стадом не случится.

Мне стало жаль пастуха. Его звали Иваном. Он был глухонемой, и у него погибла недавно собака, очень хорошая оленегонная лайка. Приняв во внимание все обстоятельства, я отправился, никому не сказав ни слова, к стаду, чтобы позвать Ивана выпить чаю и как-нибудь объяснить ему, что я отдам ему своего щенка, которого подарил мне отец.

Щенок был от очень хорошей лайки, красивый и понятливый.

Солнце сияло, снег слепил глаза. Я был совершенно один в этой снежной пустыне: два чума и палатка уже не были видны, а стадо скрывалось за пологим холмом. Вдруг я увидел, как птица — не знаю, кто это был, сокол или ястреб — ударила куропатку, та упала, бездыханная, на снег. Я знал, что не надо ее трогать, но уж очень хотелось похвастаться добычей, и я взял куропатку. Ястреб (или сокол) сделал надо мной пару кругов и улетел. Так я и пришел к Ивану с жирной крупной куропаткой в руках. Он ничего не понял из моих жестов, посадил меня на нарты и привез к стойбищу. Снял меня с нарт и тут же уехал к оленям.

Я рассказал о ястребе-соколе.

— Это большая редкость, — сказал отец. — Им редко удается добыть куропатку.

Никто моей куропатке не обрадовался. Я думаю, все были на стороне хищника. Мне до сих пор стыдно перед ним. И перед Иваном, которого я напрасно оторвал от его работы. Свою Галку я ему не подарил: отец сказал, что уже поздно, она избалована мной и не годится в работу.

Подарок отца

Настало лето. Мы собирали грибы и ягоды. Мама готовила на железной печке. Печку вынесли на улицу — в палатке она была уже не нужна. А однажды закололи молодого оленя, почти олененка, и зажарили его прямо на печке. Никогда ничего не ел вкуснее!

— Тебе жаль олененка? — спросил отец.

— Да. Жалко. И не жалко. Потому что было очень вкусно.

Отец рассмеялся, а потом сказал:

— Я подарю тебе живого олененка. Он поживет с нами. Ты будешь его пасти, пока он к тебе не привыкнет. А когда привыкнет, отпустим его в стадо. Но он всегда будет прибегать к тебе. На твой зов. Хоть через год, хоть через два.

Он и правда подарил мне олененка. Олененок был коричневый, с прекрасными глазами. Я угощал