не знаем. Вызвали врача, он обещал примчать примерно через час: он живет на другой конце города и мы буквально выдернули его из постели, его прием начинается через два часа.

— Что с Машей? — я не хочу слушать бредни про врача и прочее. Меня сейчас интересует только одно.

— Ее тошнит, кружится голова, она очень бледная и толком не может спать. Всё было в порядке, мы понятия не имеем, что случилось.

— У нас подпись контакта в Питере завтра, билеты на руках, нужно выезжать, — говорит отец, — но я без Лены не поеду, а она ворчит на меня, — он вздыхает, закатывает глаза, а я просто продолжаю слушать с ужасом.

— Она моя дочь, я не оставлю ее одну! — говорит Лена.

— А ты моя жена. И я не оставлю вас обеих. К черту контракт.

Они снова начинают ругаться, и я понимаю, что толку от их присутствия Маше будет не больше чем от стены в ее комнате.

В голове зудит громкое МашеплохоМашеплохоМашеплохоМашеплохо, и я выдаю первое, что приходит в голову.

— Уезжайте оба, как планировали, с Машей останусь я.

Что я только что сказал?!

Я ехал домой, чтобы взять паузу, а теперь собственноручно выпроваживаю родителей, чтобы остаться с Машей на два дня наедине. Браво.

Сердце больно лупит о ребра, предвкушая эти два тяжелых дня, но я продолжаю стоять на своем, когда Лена твердит, что не оставит дочь.

— Лен, он без тебя всё равно не поедет. Ты будешь ему пилить мозг. От вас помощи ей в таком случае никакой, уж извини. Врач уже едет, лечение назначит, и нам с ней не по пять лет. Скажет лечь в больницу — отвезу, ляжет.

Лена спорит еще около пятнадцати минут, и когда и я, и отец, теряем терпение, мы без слов понимаем друг друга. Он забрасывает Лену на плечо и утаскивает в машину, а я обещаю звонить каждые полчаса и отчитываться о состоянии Маши.

Маша… горе, свалившееся на мою голову.

Я поднимаюсь на наш с ней этаж и пару секунд туплю у двери, прежде чем войти в ее комнату.

У меня руки дрожат как у пятиклассника, когда я открываю дверь, а потом и вовсе замирают все внутренности.

Она бледная настолько, что становится страшно. Под глазами синие, почти серые круги, а сами веки покрасневшие. Губы искусаны до крови, а грудная клетка вздымается слишком медленно и до страшного глубоко.

Что, мать его, могло случиться?!

Я уехал под самый конец, как можно было во что-то вляпаться? И как, блять, можно было допустить, чтобы она во что-то вляпалась?

Я чувствую острый укол вины. Оставил, не уследил. Не должен был бросать.

Мне смотреть на нее больно, еще несколько часов она была похожа на принцессу из моих мечт, а сейчас лежит как труп, даже смотреть страшно.

Подхожу к ней и сажусь на край кровати. Она спит, вроде, но веки дрожат очень сильно.

Беру ее за руку: потная, но ледяная. Поглаживаю костяшками и сам не понимаю, когда, но притягиваю к себе ладонь и целую каждый палец, прижимаясь губами.

Что с тобой, Маш? Ты пугаешь меня. Верни свою улыбку и розовые щёчки, я жить без них не могу.

Она хнычет во сне. Ей плохо. Мне почему-то вспоминается картина: я видел однажды, как парень умирал от передоза прямо на улице, сидя в кустах. Его трясло примерно так же, вид таким же был, только все втройне хуже, конечно, и рвало его без остановки пеной с кровью.

Я не знаю, почему вспоминаю именно это, но мне совсем это не нравится.

Что с моей, сука, Машей?!

Я глажу ее по голове, убираю прилипшие пряди ко взмокшему лбу, поглаживаю пальцами по щеке.

Ненавижу этого врача. Где его носит?!

Я не могу оторвать от нее взгляд. Гоняю в голове разные варианты того, что могло с ней случиться, и в башке всплывает только один. Давид. Тот самый сынок богатого папочки, который другими методами завоевать девушек и не пользуется. Этот мудак пытался лезть к Машке, но я ее увел, а что было потом? После того, когда я уехал?

Предположение “съела что-то не то” отметаю сразу. В том ресторане продукты свежее, чем мы можем себе представить.

А вот вариант с Давидом я отмести не могу. И думаю о нем только чаще и чаще.

Наконец-то приезжает врач. Мне с трудом хватает сил не наорать на него и не закинуть Маше в комнату, схватив за шкирку.

Он осматривает ее, хмурится, задает вопросы, но сама Маша не слишком в состоянии что-то ему отвечать. Говорю за нее, что знаю, и выдвигаю теорию с тем, что ей могли что-то подсыпать. Доктор соглашается, что это может быть оно, и берет кровь на анализ, чтобы точно удостовериться в наших мыслях.

После часа беспрерывного введения ей препаратов в капельницу, она оживает. Ей заметно становится лучше, она перестает быть настолько бледной и у нее чуть поднимается температура, хотя остается еще ниже нормы.

Но по сравнению с тем, что с ней было… Это большой прогресс.

Врач оставляет рекомендации, что с ней делать, и обещает отдать кровь в лабораторию как можно скорее. Нужна еще одна капельница вечером, поэтому он оставляет список лекарств, и дает номер кого-то, кто сможет приехать и прокапать, пока у него будет прием в клинике.

Мне не нужен анализ, чтобы удостовериться, что именно с Машей. Тем более, доктор не опроверг, а почти подтвердил мою теорию. Но я трепетно жду ответа в лаборатории, и хожу вокруг Маши верным служебным псом.

Как я мог хотеть отдохнуть от нее? Как я вообще собираюсь прожить без нее хотя бы несколько минут?

Маша все еще очень слаба, но теперь она практически спокойно спит, вздрагивая лишь временами.

Я ненавижу этого ублюдка. Если моя теория подтвердится — я размажу его по стенке. И мне будет плевать на его влиятельного папочку и кого бы