стороны, оправдывая иерархический порядок, с другой, пугая угрозой загробного воздаяния. Христианство наследовало эту двойную функцию. Однако после Реформации ситуация ухудшилась. Дабы удержать в повиновении пролетариат (современных рабов), религии уже не хватало; возникла нужда в новых мифах. Ницше мечтал о возрождении немецкого мифа и думал о Вагнере, которому было посвящено «Рождение трагедии»[199]. Впрочем, возрождение мифа началось уже давно, и не только в Германии. Именно патриотизм, а не религия, мобилизовал массы, убивавшие и умиравшие на европейских полях сражения. 31 марта 1917 года, в разгар конфликта, The Economist облегченно вздыхал, думая об опасности, которой удалось избежать:

Подобно тому, как в июле 1914 года страна действовала в политической сфере, сползая в гражданскую войну из-за ирландского вопроса, в сфере промышленности она приближалась к всеобщей забастовке – в масштабе, не слишком отличимом от гражданской войны. Работники всех категорий транспорта объединили свои усилия ради силовой конфронтации, тогда как ситуация в машиностроении осенью 1914 года заставляла предположить, что соглашение 1897 года, вновь утвержденное в 1907-м, будет разорвано. Мы находились на пороге серьезного промышленного кризиса, когда война спасла нас, внушив хозяевам и рабочим представление об общем патриотическом долге.

Годом ранее крупный шотландский промышленник Дж. А. Ричмонд в докладе на заседании Инженерного общества университета Глазго, председателем которого он был, заметил, что «вмешательство в управление фабриками достигло таких размеров, что, если бы не война, то осенью 1914 года мы бы стали свидетелями промышленных беспорядков колоссального масштаба»[200].

Война ознаменовала необратимый поворот в организации общества на всех уровнях, включая и процесс созидания консенсуса. Пропагандистские техники, использованные на внутреннем и на внешнем фронте применительно к врагам и союзникам, не были оставлены в мирное время. Кровь соединилась с почвой, отсылки к мифической первородной общности окрасились в расистские цвета.

«Я открываю тем самым возможность подавления прессы с помощью самой прессы. Знаете ли вы, как поступит мое правительство, понимая, что журналистика представляет собой огромную силу? Оно само станет издавать газеты, и это будет журналистика, в которой все рассчитано до мелочей», – говорит у Жоли Макиавелли, обращаясь к Монтескье[201]. XX веку предстояло сделать это пророчество реальностью. Среди материалов грандиозного парижского проекта Вальтера Беньямина, которому было суждено остаться незавершенным, находится следующая выписка:

Однажды проницательный наблюдатель сказал, что фашистская Италия управлялась так, как опытный журналист руководит большой газетой: одна мысль в день, конкурсы, сенсации, ловкое и настойчивое указание читателю на определенные аспекты общественной жизни, раздутые до невероятной степени, регулярная деформация читательского мышления ради достижения конкретных практических целей. В общем, фашистские режимы – это режимы рекламные[202].

Начиная с 1896 года Гюстав Лебон предлагал использовать в качестве образца для политической пропаганды промышленную рекламу. Муссолини на практике осуществил рецепты Лебона, чьим большим поклонником он был[203]. Гитлер также говорит о пропаганде в схожих выражениях:

Задача пропаганды заключается <…> в том, чтобы воздействовать на массу <…> И вот, так же как в нашем примере с плакатом, пропаганда должна воздействовать больше на чувство и лишь в очень небольшой степени на так называемый разум. <…> Кто хочет завоевать на свою сторону широкие массы народа, тот прежде всего должен отыскать ключ, открывающий двери к сердцам народа. Этот ключ – воля и сила, а отнюдь не «объективность», то есть не слабость[204].

И все-таки триумф воли может обернуться слабостью, поскольку, если верен принцип mundus vult decipi [ «мир хочет быть обманутым»], то обманщик также является частью этого мира. В событиях Нюрнбергского съезда, ставшего полностью срежиссированным спектаклем, можно различить волю к манипуляции со стороны как заснявшей его на пленку Лени Рифеншталь («Der Triumph der Willen»), так и нацистского режима, его организовавшего. Впрочем, реальность не фильм; объективность отомстила за себя[205].

Нацистский режим продержался 12 лет, советский – 74; первый был сокрушен в результате военного поражения, второй распался из-за внутреннего истощения, наступившего вследствие так называемой холодной войны и вытекающего из нее технологического вызова. Советский режим прошел через процесс делегитимации, которого не знал нацизм. Процесс был медленным: сталинский миф оказался столь могущественен, что в ряде случаев бессознательно усваивался самими его жертвами. За долгие десятилетия, последовавшие за смертью Сталина, язык пропаганды постепенно пришел в полную негодность. Принудительный оптимизм и прославление светлого будущего, к которому шло советское общество, превратились в пустую формулу, которой никто (включая самих чиновников) уже не верил. Те, кто, подобно Горбачеву, делали ставку на потенциал системы, начинали политическую борьбу с разоблачения лживой официальной пропаганды. Задолго до собственного бесславного конца советский режим, располагавший ужасными инструментами принуждения и полностью дискредитированный, стал пустой оболочкой. Никто, в том числе и Красная армия, не пошевелил пальцем, дабы защитить его.

Капиталистическая система, победившая в холодной войне, подразумевает сокращение рабочего дня, что влечет за собой тенденцию к подчинению свободного времени законам производства. Это явление наделило превращение политики в зрелище объективным обоснованием[206]. Таким образом, смешение политической пропаганды и рекламы, политики и культурной индустрии – в порядке вещей даже помимо тех крайних случаев, когда две сферы совмещаются в одном и том же человеке. Технология изменилась, однако производство мифов как никогда актуально.

III

«Даже и государству неведомы никакие неписаные законы, которые были бы более могущественны, нежели фундамент мифа», – писал Ницше[207]. Как мы видели, начиная с Платона эта идея приводилась в поддержку тезиса об общем благе, отождествляемом то с основанием нового социального порядка, то с утверждением порядка существующего. Однако использование мифа как лжи скрывает нечто более глубокое. Легитимация власти непременно отсылает к неповторимой истории, к принципу, к мифу об основании[208]. Это становится очевидно в момент начала гражданской войны: легитимность, вместо того чтобы являться естественным фактом, оказывается для каждого участника столкновения предметом выбора, возможно, и подсознательного. Этот предельный случай иллюстрирует более общее явление: если основания власти не подлежат проверке разумом, то отсылка к ним становится знаком формального почтения, пустой формулой, рутиной. Возвращение же к мифу об основании, напротив того, неизбежно.

Политическое использование лжи выводит на другую тему, с которой я начал: вымышленное повествование. На пересечении обоих сюжетов находится миф: феномен, глубоко укорененный в устных культурах. Платон мог анализировать его благодаря критической дистанции, которой он был обязан письму – явлению, несколько двусмысленно им осужденному[209]. Письменное слово, очищенное от интонаций и жестов, способных в языке устной культуры преображать имя или глагол в утвердительное или отрицательное высказывание, позволило Платону (и, по его следам, Аристотелю) сделать вывод о том, что имя или глагол, взятые по отдельности, не являются «ни истинными, ни ложными».

В «Тимее» (22a–23b) Платон описывает, как египетский жрец, выслушав рассказ (μυθολογεῖν) Солона о потопе, Девкалионе и Пирре и их потомках (καὶ τοὺς