Стоял, расставив ноги широко, хватая жадно ртом холодный воздух. После сидения в продымленной юрте все нутро просило скорей освежить его дыханием степи, напоенным разнотравьем.

Лэгдэн стоял у белостенной юрты, дыша уже спокойно и неторопливо, по-хозяйски глядел по сторонам. Лето было на исходе. В кочевьях наступала хлопотливая пора — припасы впрок готовить надо было людям. На краю неба вдруг замельтешила россыпь черных точек. Это, видно, воронье, подумал Лэгдэн и помрачнел: в той стороне лежал Телин, там вдоволь было корма для воронья. Изрядно, куда еще ни шло. Но кроме них осталось там Нурхаци позаботился о том. То, что китайцев полегло лежать немало и монголов. Под предводительством Цзэ-сая и Санарсая они напали было на маньчжур, едва лишь те Телином овладели, но Нурхаци разбил их в пух и прах.

Хотя тогда Лэгдэн остался в стороне, сражение под Телином здорово задело за живое. Выходит вроде так, что Нурхаци может вообразить себя сильнее всех окрест и пренебречь им, Лэгдэн-ханом. Да и монгольские князья, узнав про силу Нурхаци, все больше станут дружбы с ним искать. И кто тогда его, Лэгдэна, за хана всех монголов будет признавать?

Лэгдэн-хан сердито засопел. С той самой поры, когда узнал он о двойной победе Нурхаци в Телине, маньчжурский вождь не шел с его ума. Правда, не правилось и то, что норовил Нурхаци родичей лэгдэновых обидеть. Внучка ехеского Цзиньтайши женой была Лэгдэна. Но все это еще куда ни шло — возвышения Нурхаци терпеть было нельзя. Его непременно надо осадить. Коль не рукой, то хоть пока словами.

* * *

«Ответственный за подготовку войска» — такое звание дано сейчас мне. Свидетельство тому — печать. Но много ль проку от нее?» — Повертев ее в руках, Сюй Гуанцп отложил ее в сторону и скрепил письмо личной печатью. Послания друзьям, хоть речь идет в них о делах служебных, скреплять должностной печатью не пристало. Тем более, ее поставив, лишь подчеркнешь несоответствие между звучанием звания и подлинными возможностями. По сути дела, он сейчас лишь в состоянии в ответе быть за сохранность печати. А что до подготовки войска, то увы… Деньги нужны прежде всего, но их как раз и нет. Хоть сколько глотку не дери на площади глашатай, чтобы люди жертвовали для войска, что могли, а все равно, как будто все кругом глухие. Тупые головы никак в толк не возьмут того, что орды дикие, их если не сдержать, не уничтожить, дойдут сюда.

А те, кто дал согласие зачисленным быть в списки войсковые, различия не делают меж службой государю, своей стране иль у купца какого. Брюхо набить да приодеться — вот только на уме у них. Защитники они страны и государя до той поры, покуда жалованье платят.

Уж не одно прошение отправлено в столицу, чтоб денег дали — иначе разбежится войско. Все эти просьбы оставались без ответа. И вот сегодня написал уже своим друзьям, Ли Шицзао и Ян Динюну, чтобы пожертвовали на подготовку войска. Они, наверное, не откажут. Помогут, правда, больше самому ему, Сюй Гуанци, продержаться в должности «ответственного за подготовку войск». И только-то. Вот если б пушки дали, тогда б он, Сюй Гуанци, имел право сказать во весь голос: «Моими стараниями отведена угроза, которая нависла над страной с востока». Вот днями пала Кайюаиь… А что за ней?

Но он-то, Сюй, не может упрекать себя в бездействии. Он делал все, что мог. Денег просил у казначейства, У друзей. И, наконец, на собственный страх и риск отправил в Аомэнь двух соотечественников своих, крещенных, как и он. С письмом отца Самбиази и просьбой от себя послал он Михаила Чана и Павла Суна, чтоб пушки добыли они и к ним прислугу{55}.

* * *

С самой весны Северная столица задыхалась от жары. Налетавшие из монгольских степей ветры не приносили свежести, по несли с собой зной и мелкую, как пудра, пыль, которая скрипела па зубах, запорашивала глаза.

Хуанди Ицзюнь постоянно испытывал какую-то сухость во рту, и чарка доброго вина ее не прогоняла. Есть не хотелось, одежда стала свободно болтаться на исхудавшем теле. Второй месяц недуг подтачивал изнутри Сына Неба, и во второй половине августа, когда лето шло к исходу, Ицзюнь скончался.

Едва вступив на трон, его преемник Чанло порядки взялся наводить. И многие из тех, кто прежде в силе был, почувствовали быстро, что будут вскоре не у дел. |Нам государь такой зачем?» — ив мнении этом сановников, которые страшились опалы, усердно укрепляла госпожа Чэн, бывшая любимая наложница Ицзюня, что с кончиной императрицы стала главной супругой Ицзюня. Госпожа Чэн во сне и наяву видела сына своего, Чансюня, хуанди. Но этому помехой был сын Ицзюня — Чанло. Еще при жизни отца какой-то человек пробрался в покой Чанло и чуть не убил его дубинкой. Со смертью Ицзюня Чанло на трон сел, там места не оставив Чансюню. Того простить госпожа Чэн никак не могла. К тому ж еще добавилась немалая обида: ей отказали в звании вдовствующей государыни. «Всему виной — Чанло, — шипела злобно, словно кобра, Чэн, — ну погоди, дождешься ты…»

И ждать тому пришлось совсем недолго. Всего лишь девять дней прошло его правления, как он внезапно занемог{56}. Едва пожаловался Чанло на недомогание, как евнухи, что были близки к Чэн, с лекарством сразу прибежали, после чего болезнь усугубилась.

Ну раз в самом дворце целителей надежных не нашлось, искать решили вне его. И вроде бы нашли всесильного врача. Свидетельством его таланта служили доски с изъявлением благодарности от исцеленных, которым не было числа. «Воистину дайфу, — с почтеньем отзывались евнухи. — У него, как говорят, познаний больше, чем во взятых вместе, Цзюняоцюаньшу» и «Дун и бао цзяне». Врач у больного щупал пульс, смотрел язык. «Лето сейчас, а в эту пору кожные болезни случаются обычно. Сдается мне, что к недугу государя причастны злые духи. Болезни, вызванные ими, бывают в любое время года. От них снадобье тоже есть».

Стал принимать Чанло это лекарство и вскорости скончался, и месяца не царствовав.

* * *

Лежал недвижно государь Чанло, готовый вроде свой дворец покинуть, глаза, однако, не закрыл. Об этом-то шептались при дворе, в домах сановников. Дел множество скопилось. От их исхода судьбы зависели Срединной. Из них первейшее по важности — управиться с Нурхаци как? Об этом, видно, думал перед смертью покойный государь, и взглядом глаз полузакрытых как будто призывал он