даже цвета одного они. И мыслей ход у ездоков был тоже разный. От ветра как спастись да как скорее до огня добраться — тут были помыслы у всех одни. А в остальном — у каждого свои раздумья.

Щурят князья-халхасы узкие глаза, вниз веки опуская как будто бы от ветра. Но не зрачки они скрывают, а мысли потаенные. Так их бурханы глядят на всех бездумно, равнодушно, в таинственной улыбке слегка раздвинув губы, чему-то усмехаясь. «Поди-ка, разберись, улыбка отчего у них такая? — справлялся исподволь дотошный Хифе, а полностью уразуметь не смог. — Видать, тому причиной водка, которой не жалели для гостей: «Не побрезгуйте нашим домом, не откажитесь от нашей водки». Такое оправдание нашел себе Хифе для утешения, трясясь сейчас в седле.

А у халхасов мысли об одном: «Потомки мы Чингиса вроде, но вот приходится искать расположения у Нурхаци. Ведь предков его наши праотцы гоняли, словно зайца волк. Охо-хо, вот как времена меняются. А делать что? Иначе не устоять нам пред Лэгдэном, который норовит возвыситься над нами. Когда Лэгдэн прознает о союзе нашем с Нурхаци, небось умерит прыть свою…»

Экэсингэ, заслоняя лицо левой рукавицей (ему казалось, что кто-то редкозубой теркой водит по обветренному лицу), правой рукой цепко держал поводья, приноравливаясь к неровному ходу коня. Его то и дело заносило в ту или другую сторону, он оступался в невидимые выбоины. «И вот хозяева такие ж, — назойливо лезла в голову Экэсингэ мысль, — как эта дорога. На вид только ровна, а ехать— нужен глаз да глаз. Вроде в союзе быть с нами хотят монго Халхи, а как на деле поведут себя? Потом уж только станет видно».

Дорогою одною ехали с халхаскими князьями послы Нурхаци в священную долину Ганганьсайтэлехэ{67}, чтоб, жертвы принеся там, клятвой скрепить союз свой против Минов.

Замешано на крови в жизни все — и дружба, и вражда. Дерутся — льется кровь, и вроде нет ее, не видно боле, а все равно сквозь зубы говорят или вопят от исступления: «Мы кровь им пустим, ужо лишь дайте только срок!» Опять же давние враги друзьями становятся, когда смешается их кровь в жилах потомков. И нежную потрогать плоть ребенка враз руки тянутся врагов вчерашних…

Основа жизни — кровь. И потому, ее пустив наружу, внезапно ноги подогнул красавец конь сплошь белой масти, а рядом с ним отдал кровь широкогрудый бык, чья шкура черная блестела так, как будто жиром смазан был он тех коров, которых гнул к земле всей тяжестью своей, жизнь продлевая в ином потом уже обличье. Дымясь, наполнила кровь конская и бычья тяжелые из серебра корчаги. И плоть, которую она питала, Тоже засунули в посуду, возле нее рядом встали горшки с костями и с землей, которую вот только что топтал копытом белый конь и равнодушно уминал бык черный.

И, взоры к небу устремляя и опуская очи долу, начали клясться маньчжуры и халхасы. (Поскольку гости они были, назвали первым государя маньчжуров.)

— Ныне правитель-бэйлэ десяти маньчжурских знамен с правителями-бэйлэ пяти монгольских уделов удостоились любви и помощи Неба и Земли. И благодаря этому оба наши государства клянутся быть в обоюдной дружбе, согласно общему замыслу объединить силы, чтобы с Минами воевать{68}.

Сказали так и замолчали все. Потребно время, чтобы Небо и Земля могли услышать сказанное людьми.

— А если кто, — вновь клятва зазвучала, — пожелает с Минами, предав забвению старые обиды, быть в мире и дружбе, то надобно обдумать сообща и только потом давать добро.

— А если Маньчжу нарушит договор, — продолжили маньчжуры дружно (они привычны были хором петь), — у пяти бэйлэ согласия не спросив, загодя с Минами помирится, или же Мины, пожелав разрушить дружбу двух государств, тайно пошлют своих людей, чтоб разделить нас, и о том будет утаено, то тогда Государь Небо и Государыня Земля покарают правителя бэйлэ десяти маньчжурских знамен.

— Такую ж точно кару, — ответили монголы, — если подобное случится, пусть понесут правители — бэйлэ пяти монгольских уделов, а именно, и забубнили монотонно: «Дулэн хун-батур, Аобадайцин, Эцань, Бабай, Сотэ-цзинь, Мангурдай, Эбугадэитайджи, Убаши-дулэн, Гурбуши, Дайдархан, Мэнгурдай-Дайцин, Бидэнту, Эрдэн, Чжохур, Дархан-батур, Эньгэдэр, Саналасай, Бутацп-ду-лэн, Саналасай, Баялату, Дочжзи, Нэйци Вэйлжэн Эрсайту, Бурхату, Этэна, Эрцзигэ…»{69}

«Их столько правителей в пяти уделах, — прикинул про себя Экэсингэ, — что имена их сразу не упомнишь. А как собрать их быстро на совет? И как к согласию прийти без промедления, когда их столько? Сомнения свои по возвращении государю доложу непременно».

И клятвы той слова, что его люди дали, а равно и халхасы, Нурхаци заставил вновь пересказать, когда послы приехали его обратно. Все выслушал, в слух обратясь всецело, глаза прищуря, чтоб вид людей подумать не мешал.

— Ну что Ж, — ударил по колену себя. — Мы вроде бы опять, выходит, одинаковы с правителями монго. Они бэйлэ, и я бэйлэ. Ханом меня не величают. Пусть так. Ущерба для себя не вижу в том большого… Ведь я один, а их-то пять. Так все равно, выходит, я сильней и выше. Дело не в том, опять же. Союзники как будто есть, чтоб с Минами покончить дело. Когда один я против них — это одно, совсем другое дело, когда подмога есть. И этот чахарский Лэгдэн, который мнит себя Чингисом, наверное, умерит прыть, когда узнает о моем союзе с хал-хаскими князьями. Пускай его не будет в деле, но весть сама о нем уже прибавит силы мне, чтоб дело с Минами решить достойно. Выходит так, что с боку одного, монголы где, прикрыт я вроде. Не очень уж надежно, правда. Слова — это слова. А главное, Лэгдэн пока не угомонился. Но все же теперь не так он страшен будет. Но вот еще, — Нурхаци потрогал под левым ребром, где рана старая заныла, — есть Чоухяньское владение. С той стороны бок вовсе неприкрытым остается. Не вижу признаков таких, чтоб чоухяньский ван со мною в дружбе жить хотел.

* * *

Уж три луны минуло с той поры, как отбыл Канкарбайху к Нурхаци и словно сгинул. Извелся в ожидании Лэгдэн-хан. Покоя не давали мысли: «Нурхаци что предпримет?»

Ставки своей Лэгдэн почти не покидал все это время. А если и случалось отлучаться, то далеко не уезжал и. говорил всегда перед отъездом, ехать куда за ним, коли объявится Канкарбайху.

Подвижности лишившись, Лэгдэн к шатыру пристрастился. Бесчетные бескровные сражения вел на глади белой доски. Хотя была это игра, но для Лэгдэна вовсе