него абсолютные точности, он изо всех сил старается поверить, себя убедить. Четко комбинируя несуществующие 1, 4, А, В, он питает иллюзию, будто справился с их темнотой и придал им существование. Он прояснил – это называется прояснить? – только свое ощущение беспорядка.

Задумывался ли кто-либо об иронии выражения «уверенная в себе мысль»? Уверенная в чем? Уверенная в четкости, с которой она производит или сцепляет от нее ускользающее; и вот ментальное, окружая свои эскапады хорошо рассчитанными законами, создает у себя впечатление, что лучше знает, чего хочет или что делает, как будто точность имеет какое-то отношение к знанию, тогда как она самое большее – знак надежды на его обретение, разве что материал, аксессуар понимания. Оно изобретает для себя то, что его успокаивает. Для одного понимать будет означать то, что для другого означать уже не будет. Для одного чувствовать будет означать то, что для другого означать уже не будет. Акт понимания ускользает от каждого из них, как когда он имеет место в каждом другом, так и тогда, когда он имеет место в каждом я, и каждый придает слову понимать, слову чувствовать тот смысл, в который ему верится. За словами помещают все, что захочется.

Искатель понимает с точностью, это понимание является составной частью ответов, которые он дает себе на вопросы, которые перед собой ставит; оно представляет собой согласие мыслителя со своей мыслью, удовлетворение, интеллектуальную и даже чувственную оценку, что с его мыслительным наслаждением все в полном порядке. Тот, кто в самом деле не захотел бы посчитать себя удовлетворенным, кто ни за что не захотел бы счесть, что достиг согласия между своим мышлением и чувствованием и самим собою, не смог бы понимать. Тот, кто в самом деле захотел бы рассматривать точность как ничтожную и незначительную материю, а глаз мысли всегда бессильным, никогда не сказал бы, что понимает, – или разве что в моменты ментального расстройства. Чтобы утверждать что-то, не следует ли знать, чтó именно ты утверждаешь?

Неведение о том, что происходит в голове, когда там, как полагают, возникает понимание, неведение о той вещи, которая переходит от затемнения к зримости, или о том, что внезапно вещи касается, в момент произнесения уничтожает фразу «Я понимаю». В ментальном смятении фабрикуется то, что его успокаивает.

Ментальные качества человека зависят от его способности к непониманию, у каждого своей и при этом способной выродиться в способность к пониманию, опять же свою у каждого индивида; всякое понимание или непонимание будет лишь вспышкой, сдерживаемой стрелкой внутреннего времени, колеблющейся в непрестанно меняющемся ритме рассудка с самим собой.

Вот почему смысл слова «понимать» настолько неуловим, настолько беспокойно переливчат; вот почему это слово опаснейше просто для одних, а для других все еще ничего не означает. Быть может, оно происходит из совершенного соотношения между думающим и тем, о чем он думает, из поглощения мыслимой вещи – и мыслителя в его мысли и в его соотношении с вещью, – только у лучших стесненного смущающими вопросами: «Какой психический элемент перешел от непонимания к пониманию? Что он претерпел при этом переходе? Почему он прозрел? Остался ли он прежним? Какого внутреннего времени ему это стоило? Что такое понять? Возможно ли понимание, не потемки ли оно?»

Если мозг не отвечает, значит, он представляет собой универсальное бессилие. Такое периодически случается, но не с каждым. Просто вопрос характера, состояния, настроения… Он – сила, когда отвечает себе, когда забывает, что идея или рассуждение суть продукты воображения, соединения внутреннего времени и напряжения, что истина – не более чем пагубный ответ.

Истина – всего лишь идея. Ее доказывают, в нее верят, ее выводят из немыслимого небытия, чтобы приодеть жизнь рассудка, она исходит из ничего, из черноты, изнутри, она существует, как существует какая-нибудь фея или число. Не думаешь о ней – и она умирает; смотришь на нее – она живет. Как и другие, очень уязвима и идея бесконечности, бесконечность не существует. Все, что имеется, – состояния бесконечности, иллюзии познания, внутренние отпечатки идей, творения, заблуждения истины, времена, переходы, восприятия, каковые суть вещи, причем вещи, каковые состоят в том, чтобы их понимать, их воспринимать или полагать, что их воспринимаешь. Истина – не что иное, как мгновение ментального расстройства, замешательство, являющееся светом, к чему прилагается бесконечно варьируемый смысл слова. Истина появляется далее лишь как удовольствие от идеи, которая оборачивается мудростью. За словом понимать стоит всего лишь бесконечно переменчивый смысл. За словом чувствовать стоит всего лишь бесконечно переменчивый смысл, эмоциональные ощущения, проникающие в невозможное. И чувствование – всего лишь другое лицо понимания. Видеть, знать… сколько еще других слов показывают нам, когда их произносят, что словарь еще не имеет смысла.

Бездонная греза для безумного сверхчеловека: думать, что понимаешь, понимать разум.

Четыре стихотворения

Считается, что чувствуешь, считается, что понимаешь, что что-то говоришь, когда говоришь: «Я мыслю», но что такое «Я», что такое «мыслю»? Что такое узнавать, что такое знать, что такое быть и что такое видеть? Что такое говорить и что такое слышать? Полное крушение словаря.

(…)

Почет тебе, безобразие, жуткая вычурность, кохин сёрдант харнак эмесин, или дивное смущение от виновности, бесформенное и несуразное, или гнусный беспорядок! Слава вредоносному вытеснению трупиллярному пезделию коему КсиКсит пачкуны гломимаманные! Хох! горлотка Барабаса достойна Баратсахала перебулдингавши боты, бачкун борзо башмань макмиш томящ мюмю! у Ретига на рю Секветиг у тарамантига там Решитек поживал.

(из «Дневников без даты»)

Предисловие

Прежде чем изобрели языки,

«Собака» не означало «собака» и

если кто-то говорил «собака», понимали

быть может под этим ногу. Быть

может не обходилось также без страха, ибо

имен не существовало; просто

по привычке поговорить.

После того как изобрели языки,

все знают, что их имена не

обязательны для вещей; что

«собака» могло бы подразумевать и «нога». Но

знают также, что «собака» могло бы

означать и не «лапа» и не «собака», могло

б и не быть именем никакой вещи,

никакого животного. Если б собака была

звуком без применения, можно было бы

попробовать употребить «собака», чтобы

что-то сказать.

А теперь, когда кое-какие слова

что-то значат, можно задуматься,

чем были их звуки до того, как

ими воспользовались.

«Посох» могло б значить «ухо»,