силы кароса, для создания которого Фиру не нужна была чужая магия. — Как они могли делать такое с той, кто спасал их жизни?

— Мое сердце говорит мне простить мертвых, — сказала она тихо.

— Твои спутники предали нас, — сказал он еще тише. — Им нет прощения. Колесница Инифри уже раздавила их кости, а их плоть гниет в пустыне, потому что недостойна священного пламени.

Они молча смотрели друг на друга, и огонь факелов плясал на их лицах.

— Я не твои спутники, Шербера, — сказал Фир снова. — Помни об этом.

Он снова шагнул ближе, и она закрыла глаза, когда страх липкой паутиной окутал ее, мешая дышать.

***

Ему приходилось удерживаться изо всех сил, заталкивать обратно безумную ярость, рвущуюся наружу, зверя, требующего крови. Ему хотелось найти гниющие в пустыне тела предателей, еще вчера именовавших себя славными воинами, и выпотрошить их, и разбросать их внутренности по песку, а потом позвать пустынных собак и смотреть, не отводя глаз, на то, как они пожирают сожженную солнцем плоть.

Шербера боялась его. Она слышала его правдивые слова и верила им — Фир видел это по ее взгляду — но страх слишком глубоко и слишком крепко сидел в ней… а он не привык, чтобы женщины его боялись.

Проклятье Инифри. Это должен был быть фрейле, а не он. Это фрейле должен был связаться с ней первым, и так бы и было, если бы не южное войско, уже показавшееся из-за гор, и если бы не разведчик темволд, которого привели их воины… разведчик, который мог так много им сказать под пытками уже к утру.

Уже к утру сюда, к лагерю, придет южное войско, и все акраяр без спутников будут выставлены на общий отбор в качестве жеста мира и преданности. Если Шербера не свяжется до завтра хотя бы с одним из них, ее могут потребовать другие.

И только она, акрай, сможет завтра унять ярость Фира, прежде чем она зажжет его пламенем кароса и заставит убить тех, кто попробует ее коснуться. Он уже считал ее своей. Пустынный зверь, живущий в нем, уже признал ее, и кровь кипела в нем при мысли о том, что ее у него могут забрать.

— Если я скажу тебе снять одежду прямо здесь, Шербера, что ты сделаешь? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

— Сниму одежду, Фир, — тут же сказала она, блеснув зеленью глаз.

— А если прикажу тебе отдаться мне на улице, и воины будут смотреть на это?

— Я отдамся, — сказала она, поглядев ему прямо в глаза.

— А если я не стану тебе приказывать, а попрошу?

Тонкие пальцы ее маленьких рук сжались в кулаки.

— Ты попросишь? Это значит, что я должна буду сделать что-то, только если захочу этого сама?

— Да, — сказал он просто.

Она пожала плечами.

— Я не знаю, Фир. Меня еще никто никогда ни о чем не просил.

— Сегодня я не могу просить тебя, Шербера, — сказал он, и это была правда, которую знали они оба. — Потом. Однажды. Обязательно попрошу. А теперь…

Фир не мог больше ждать — ночь была коротка, войско было уже близко — и потянулся к лентам, удерживающим платье на плечах, и развязал их, одну за другой, и Шербера закрыла глаза и вздохнула, когда ткань сползла с ее тела и яркой горкой легла у ног.

От увиденного он замер.

Ее тело было прекрасно и одновременно впечатляюще безобразно. Тонкая талия, широкие бедра, маленькая грудь… и следы, так много следов, превращающих красоту этого тела в настоящее уродство.

Фир видел следы ударов: желтые, синие, красные, покрывающие грудь и живот. Следы пальцев: фиолетовые, зеленые, черные, усеивающие ее плечи и бедра. Белые и красные шрамы, бесчисленные шрамы, каждый из которых говорил о том, что носящая их была слишком близка к смерти, чтобы магия позволила ей заживить такие раны.

Даже у славных воинов, прошедших с Фиром весь путь от Берега до пустыни и обратно, не было таких шрамов, как у девушки, что стояла сейчас перед ним. Ее кривые от бесчисленных переломов пальцы снова сжались, когда она почувствовала его взгляд, и Фир неосознанно протянул руку, чтобы коснуться ее плеча и успокоить, но тут же опомнился и остановился.

— Открой глаза. — Она сделала, как он сказал. — Я хочу, чтобы ты видела, что я делаю. Я хочу, чтобы ты видела, что я не собираюсь причинить тебе боли.

Фир коснулся ее кожи, и это было как прикосновение к песку — теплому, но не гладкому, приятному, но не нежному, нагретому солнцем песку, который сам не излучает тепла. Женщины его народа с готовностью откликались на его ласки, они называли своих мужчин линло — «сердце, любовь», ибо в их мире сердце и любовь значили одно и то же.

Его народ любил всего однажды за всю жизнь, и с самого первого взгляда на Шерберу Фир понял, что она могла бы стать его избранницей, его линло, если бы не было этой проклятой войны и этой смерти, бродящей рядом.

Теперь она принадлежала ему и боялась его — не Фира, но мужчину, которым он был — так сильно, что дрожала под его легким прикосновением и кусала губы, в которых не было ни кровинки.

Он поклялся себе, что сделает все, чтобы прогнать из нее этот страх.

— Мне придется приказать тебе, Шербера, — сказал он, когда она снова зажмурилась.

— Господа не любили, когда я смотрела на них, — прошептала она.

— Их больше нет. — Фир взял ее лицо в свои руки; она прерывисто вздохнула и все-таки открыла глаза, и его сердце замерло от близости ее влажных губ. — Я видел: ты была на стене во время битвы. Тебя притягивает бой?

— Да, — сказала она. Его руки касались ее, но не двигались, просто прикасались, и страх, плескавшийся в зеленых глазах, начал отступать, когда она заговорила. — Воины нашего войска так сильны и так храбро сражаются. Прэйир, ты, другие — вы бьетесь за нас, не зная страха смерти. И вы можете защитить себя.

Она запнулась.

— Если ты хочешь — скажи, — сказал он, и Шербера вдруг выпрямилась и сказала, четко и ясно, не отводя взгляда, в котором полыхнул огонь:

— И я бы тоже хотела научиться защищать себя.

Если бы она была женщиной его мира, Фир бы поднял ее на руки и отнес на постель и убедил бы ее в том, что будет защищать ее — свою акрай и избранницу — до последнего удара сердца.

Тело требовало, чтобы он это сделал.

Сердце уговаривало рассказать