на эту местность обрушилась буря и повсюду раскидала руки и ноги. Среди прочего были здесь и заготовки работ, о которых Рильке только читал в книгах, в том числе для «Врат ада», они хранились в гипсе, разложенные по многочисленным полкам и шкафам.

Было очевидно, из всех частей тела Роден больше всего любил руки. Хорошо подготовленный гость знал: чтобы угодить мэтру, нужно спросить его: «Можно ли взглянуть на руки?» В разных видах они встречались по всей мастерской: старые мудрые руки, сжатые кулаки, нанизанные на соборный шпиль пальцы. Однажды Роден заявил, что создал двенадцать тысяч рук и десять тысяч разбил. Долгие годы он лепил конечности для Каррье-Беллёза и теперь проверял своих возможных учеников за работой над руками.

Рильке немедленно осознал урок, крывшийся в этих руках, чаще «не больше мизинца, но полных жизни, от которой бьется сердце… в каждом слепке чувство, в каждом любовь, преданность, доброта и поиски». Когда в своих стихах Рильке описывал руки, они непременно тянулись к миру. Руки выражали потребность: женщина тянется к возлюбленному, ребенок держится за мать, учитель указывает путь ученику. Для Родена руки заключали целый мир, полный внутренней решимости. Не жалкое предложение в повествовании тела, а своя история, рассказанная в линиях и очертаниях, которые, сливаясь, рождали поэзию.

Руки самого Родена были волшебны. Роден мечтает не головой, а руками, решил Рильке, ими он воплощает в жизнь все свои фантазии. Отныне поэт желал только одного – оказаться в этих дарующих перемены руках. Он верил, что его призвание предрешено, и ждал лишь наставника, чтобы наконец ожить. Только Роден, чьи руки заставляли двигаться бронзовых мужчин, а сердца зрителей учащенно биться, способен своим прикосновением менять жизнь. Опосредованно, через Всевышнего, Рильке описывает это в «Часослове».

Я вычитал из Слова Твоего

безмолвного, из жестов понял,

какими Ты лепил нас, мял в ладони

(лучистые, теплы, премудры жесты).

К четырем часам глаза Рильке достаточно насытились для первого дня. Они болели от усталости, когда поэт ранним вечером вернулся в Париж. И все же он нашел силы отправить письмо Кларе Вестхоф, в котором говорилось, что поездка укрепила его веру в Париж и оправдала решение приехать сюда.

«Я счастлив, что в жизни столько величия, и мы находим путь к нему в этом смятенном мире… – Но на письме появились кляксы, и пришлось прощаться: – Глаза болят, утомилась и рука».

Спустя пару дней Рильке еще раз наведался в Мёдон. И снова неловкость за обедом в компании Родена и Бере, и вновь та же самая маленькая девочка. (Возможно, дочь Родена, а может быть, всего лишь соседка, поскольку у пары был только сын.)

После еды мужчины уединились на скамейке в парке. Девочка последовала за ними: она то устраивалась на земле у их ног, то оборачивалась, то бежала исследовать голыши на аллее. Порой она останавливалась и следила, как шевелится рот скульптора во время разговора, а затем вновь убегала.

Чуть погодя девчушка вернулась с фиалкой. Цветок застенчиво лег в большую ладонь в ожидании ответа. Но Роден смотрел сквозь «робкую крохотную ручку, сквозь фиалку, сквозь ребенка, сквозь весь этот маленький акт любви», заметил Рильке. Как ни в чем не бывало, скульптор продолжал беседу, и девочка отступила.

Скульптор рассказывал Рильке о своей учебе, затем пустился в рассуждения о школах искусств, где, по его мнению, учили лишь рабски повторять природу в доступных подробностях. Там редко встречались учителя вроде Лекока, который научил Родена видеть чувствами, глазами, «прорезавшимися в сердце».

Малышка вновь попыталась привлечь внимание скульптора. Ее новое подношение, раковина улитки, наконец заинтересовало Родена. Он перевернул раковину и улыбнулся: «Вуаля». Вот он, прекрасный образец в духе греческого искусства, сказал Роден. Гладкая поверхность, простая геометрия – раковина будто излучала жизнь. Внешне она отражала безупречные законы природы, как совершенное произведение искусства.

И – вуаля – раковина неожиданно открыла Рильке устройство роденовского разума: как улитка, прячется он в свое укрытие, выглядывая лишь по собственному желанию.

Рильке решился заговорить. Старательно подавляя немецкий акцент, он спросил, какое место скульптор уделяет любви в жизни художника. Как найти гармонию между искусством и семьей? Роден ответил, что лучше быть одному, разве что обзавестись женой, ведь «мужчине не обойтись без женщины».

После бесед Рильке в одиночестве отправился на прогулку в лес, чтобы обдумать жесткую правду, которую ему открыл скульптор. Дом Родена удручал. В семье не было любви. Скульптор знал об этом и нисколько не переживал. Он знал лишь то, кем являлся, – творцом, художником, и больше для него ничего значения не имело. Он придерживался собственных правил, и оценивать его по чужим было ошибочно. Он жил в своей вселенной, и это, по мнению Рильке, куда важнее, чем жить в мире, созданном другими. Теперь Рильке будто даже одобрял, что скульптор не понял его поэзии и не знал других языков. Невежество надежно оберегало его священное царство.

Рильке вдыхал холодный сырой воздух, и внутри него росло чувство свободы. Ему стало легче – теперь он получил направление, хоть и не знал пока, как достичь цели. Он верил Родену, который сказал, что усердный труд сам проведет по нужному пути.

После прогулки в лесу все вокруг виделось по-новому. Теперь Рильке замечал красоту вокруг: безмятежное небо, пара лебедей в пруду, тянущиеся к солнцу бутоны роз. Даже усыпанная каштанами аллея вдруг обрела иной смысл – стала дорогой, ведущей вперед. Пускай путь и зарастает густо дикостью жизни, но настоящий художник не сбивается с дороги, несмотря ни на что.

Тем вечером Рильке написал жене: «Художник не смотрит по сторонам». Вот почему великие люди вроде Родена и Толстого живут просто, «отвергая все, в чем не нуждаются». «Выбирать следует или одно, или другое: или счастье, или искусство».

Как же воспринимала эти новости Клара Вестхоф, которая ухаживала за ребенком в Германии? Рильке писал, что в первую очередь они с женой – не супруги, бредущие по одному пути, а художники, которые идут параллельными, но разными дорогами. Он поддерживал искусство Клары, но редко сочувствовал жалобам на трудность воспитания ребенка. Когда Клара сетовала на утомление, он говорил, что легкая усталость – вполне здоровое чувство. Покровительственный тон он иногда смягчал притворными хвалами: при такой твоей силе и стойкости «одной ночи хватит, чтобы отдохнуть».

Но в том сентябре Клара не стала так просто уступать. Она пожелала приехать в Париж и еще раз повидаться с Роденом. Рильке согласился, но убедил оставить Руфь.