важнейшие прерогативы Верховному тайному совету. Таким образом, сценарий революции Голицына был мошенническим. Первым письмом – обмануть Анну, а вторым – представить «кондиции» как личное решение императрицы! [22, с. 4–18]

Чтобы ложь не просочилась, перекрыли заставами все дороги из Москвы. Другие города даже о смерти Петра II не известили. Однако и среди «верховников» единства не было. Остерман отказывался подписать «кондиции». Его заставили под угрозами, но он разгласил тайну. Сам, как он привык, остался в тени, но сообщил тем, кого захват власти Голицыными и Долгоруковыми никак не устраивал. 20 января из Москвы в Митаву выехала делегация «верховников» во главе с Василием Лукичом Долгоруковым, и почти одновременно туда помчались еще три гонца. От близкого к Остерману Рейнгольда Левенвольде, Феофана (Прокоповича) и Ягужинского. Объезжали заставы по проселкам, сыпали деньги на самых быстрых лошадей. Два из них опередили делегатов – от Левенвольде и Прокоповича. Оба советовали герцогине подписывать что угодно, а потом похерить.

Она, наверное, и на «кондиции» согласилась бы. Шутка ли, из захолустья и беспросветной нужды – на российский трон! Но ее предупредили, что у нее есть сторонники, и есть лучший вариант, чем ей предложат. А с тем, что беспомощная женщина станет послушной игрушкой «верховников», Голицын и его сообщники ошиблись. Она приняла опасную игру. Перед прибывшими делегатами Василия Лукича изобразила то, что от нее ждали, поставила нужные подписи. А третий гонец, от Ягужинского, камер-юнкер Сумароков, опоздал. Сунулся в герцогский замок, и высокие гости арестовали его, заковали в кандалы. Да, игра была опасной. Анне не разрешили брать с собой никого из приближенных. Она взяла лишь годовалого младенца Бирона – собственного тайного ребенка. Но и повезли ее, как пленницу. С ней и малышом уселся в карету Василий Лукич, следил за каждым шагом, пресекая любые контакты.

Подписанные документы и арестованного Сумарокова отправили побыстрее вперед. Когда их привезли в Москву, «верховники» торжествовали – дело сделано. Ягужинского, найдя у гонца его письмо, бросили в тюрьму. А в кремлевском дворце снова созвали дворян, духовенство. Зачитали обращение от имени Анны, как якобы она хочет править, огласили «кондиции». Но это вызвало общий шок. Собравшиеся зароптали, заволновались. Голицын предпочел поскорее распустить их, как будто для обдумывания. Надеялся, что уляжется, а противников можно будет и прижать, как Ягужинского. Однако по Москве уже две недели расходились тревожные слухи от Остермана, Ягужинского, Феофана, Левенвольде. Теперь они подтвердились. Дворянство забурлило. Хотя оно разделилось на два лагеря. Монархисты стояли за Самодержавие. Либералы были совсем не против ограничить его, но возмущались, что власть захватила узкая кучка аристократов. Составляли проекты расширенного правительства, парламента, учредительного собрания.

10 февраля вереница карет из Митавы прибыла в подмосковное село Всехсвятское, где должна была сделать остановку. Сперва нужно было похоронить прежнего царя, подготовить торжественный въезд в столицу новой царицы. Василий Лукич по-прежнему держал Анну под строгим контролем, но никак не мог запретить ей встретиться с сестрами, Екатериной и Прасковьей. Разговоры прослушивали, и тем не менее, сестры додумались передавать записки в пеленках малыша, гостьи брали его на руки понянчить. Анне они сообщили, что ее готовы поддержать, связались с родственником матери Семеном Салтыковым – а он командовал Преображенским полком.

«Верховники» об этом не подозревали. Они больше опасались эксцессов со стороны Елизаветы, отобрали у нее охрану, семеновцев Шубина. Но она проблем не доставила, вообще не появлялась в столице. Датский посол Вестфален доносил: «Все здесь тихо, никто не двигался, принцесса Елизавета держит себя спокойно, и сторонники голштинского ребенка не смеют пошевелиться». А французский посол Маньян докладывал: «Принцесса Елизавета вовсе не показывалась в Москве в продолжении всех толков о том, кто будет избран на престол». Историки строят предположения, что для нее, по легкомыслию, забавы казались интереснее, чем борьба за власть [18].

С этим нельзя согласиться. Она совершила довольно рискованный шаг, когда с Остерманом отговаривала Петра от брака. Но после его смерти, очевидно, признала свои шансы безнадежными. На кого она могла опереться? На сомнительных Скавронских, Гендриковых, Ефимовских? На нескольких мелких дворян? Это было несерьезно. Судя по всему, когда отняли охрану, Елизавета даже собственное пребывание в Москве считала опасным. Как бы не устранили «лишнюю» претендентку. Да, сторонники у нее были, но царевна-то с ними не была связана.

У нее не было и организаторов, способных сплотить этих сторонников. Остерман был ее союзником только против Долгоруковых, тайно подыгрывал Анне. Вот и Елизавета для защиты от своих врагов приняла сторону Анны. Она приехала в Москву только на похороны Петра и завернула во Всехсвятское. Поклонилась новой императрице, жаловалась ей на Долгоруковых – как Иван нарывался в женихи, угрожал, преследовал. Анна оценила, что Елизавета признала ее старшинство. Стала первой, кто обратился к ней за покровительством. Сейчас для нее были важны любые союзники, и она со своей стороны признала царевну полноправной родственницей: «Мало осталось членов нашего семейства, так будем жить в мире и согласии». А с обидами от Долгоруковых обещала «исправить».

Верховный тайный совет в полном составе явился к Анне накануне ее въезда в столицу. Она как будто вела себя послушно, не вызвав подозрений. Но следом для предстоящего шествия прибыл почетный караул, батальон преображенцев, подчиненных Семена Салтыкова. Прискакал эскадрон кавалергардов. Государыня вышла к ним, объявила себя шефом Преображенского полка и начальницей эскадрона. Гвардейцы «бросились на колени с криками и со слезами радости». Это было прямым нарушением «кондиций», передававших командование гвардией Верховному тайному совету. Но ставить на место Анну, окруженную возбужденными солдатами и офицерами, «верховники» не решились. Предпочли «не заметить» – недалекая женщина, что с нее взять? [23, с. 55–56].

15 февраля царицу встречали толпы народа. Ее и сейчас держали под надзором, по бокам ее кареты ехали верхом Василий Лукич Долгоруков и Михаил Голицын. В Успенском соборе Феофану (Прокоповичу) не позволили произнести торжественную речь. А в Кремлевском дворце Василий Лукич поселился прямо у входа в личные покои Анны – мимо не пройдешь. Государыня вроде бы возражений не выказывала, выполняла «обязательства». Но и вела себя независимо. Выходила к построенным полкам под громовые «виват!», допускала избранных к целованию руки.

А столица была взбаламучена, все дворяне понимали, что «боярское правление» станет для них бедой. Среди них работали Остерман, Салтыков и другие сторонники Анны. И планы «верховников» стали сбиваться. Голицын составил присягу новой императрице – с клятвой служить не только ей, а Верховному тайному совету и без титула «самодержицы». Но этот текст отвергали Сенат, Синод. Фельдмаршал Василий Долгоруков сунулся с такой присягой к преображенцам – ему заявили, что «переломают ему все кости, если он снова