заявила она, – хотя я много раз тебе говорила, что, пока ты под моим покровительством, никто не сможет тебе навредить.

– Дело не в этом, – возразил Доминго Нуниш, – потому что я люблю тебя сильнее, чем кого-либо любил в жизни. Но мне стало ясно, что ты любишь меня меньше – и не только из-за того, что я вынужден делить тебя с царем! – хотя да, частично из-за этого! – и даже не потому, что ты заставила меня отказаться! – просто не замечать! – трех славных девочек, про которых нельзя сказать даже шепотом, что они похожи на меня как две капли воды! – хотя да, частично и из-за этого тоже! – и я на все это согласился – на все! – из-за моей к тебе любви! – и все равно я каждый день ощущаю: я тот, кто любит сильнее, чем его любят в ответ.

Пампа Кампана выслушала его, не перебивая. Затем она его поцеловала – этим она не смогла, да и не намеревалась, успокоить его.

– Ты так прекрасен, и я всегда любила твое тело, как оно прижимается к моему, – произнесла она, – но ты прав. Мне сложно любить кого-либо всем сердцем, поскольку я знаю, что они умрут.

– Что это за оправдание? – В Доминго Нунише вскипала злоба, и он требовал объяснений. – Всему роду человеческому уготована эта участь. Тебе самой тоже.

– Нет, – ответила она, – я проживу около двухсот пятидесяти лет и останусь вечно молодой или почти молодой. А вот ты, со своей стороны, состарился, стал сутул в плечах, и конец…

Доминго Нуниш закрыл уши руками.

– Нет! – завизжал он. – Не говори! Я не хочу этого знать!

Он знал, что быстро стареет, что его здоровье уже не такое крепкое, как было когда-то, и начал бояться не суметь собрать свои старые кости. Порой он думал, что его ждет насильственная смерть, что она настигнет его на конной тропе между Гоа и Биснагой, где по-прежнему следовало опасаться банд мародеров из каст калларов и мараваров. Он подозревал даже, что причиной того, что Хукка Райя I никак ничего не делал с конокрадами, была его личная надежда, что они подстерегут Доминго Нуниша и окажут царю услугу, вырвав у чужеземца его предательское сердце. Но в голове у Пампы Кампаны ему был уготован другой конец.

– …и конец близок, – закончила она. – Ты умрешь послезавтра от разрыва сердца, а я, возможно, буду в этом виновата. Прости.

– Ты бессердечная стерва, – ответил Доминго Нуниш. – Уходи!

– Да, так будет лучше, – отозвалась Пампа Кампана. – Я не хочу видеть конец.

Жестокие слова Пампы таили истину о том, что отсутствие старения было для нее самой такой же загадкой, как и для всех остальных. После девяти, когда ее устами заговорила богиня, она продолжала расти, как и все прочие девочки, до восемнадцати лет; все пошло по-другому с того дня, как она дала мешок с волшебными семенами Хукке и Букке Сангама. С той поры минуло двадцать лет, но, когда она придирчиво рассматривала себя в отполированном щите, висевшем на стене ее дворцовой спальни, понимала, что за прошедшие два десятилетия состарилась едва ли на пару лет. Если это так, то к концу своего почти двухсотпятидесятилетнего жизненного пути, отмеренного ей богиней, она будет выглядеть как женщина слегка за сорок. Это озадачивало. Она ожидала, что, разменяв третью сотню лет, будет высохшей старой каргой, но, видимо, так могло и не случиться. Ее возлюбленные умрут, ее дети (которые уже более походят на ее сестер, нежели дочерей) будут выглядеть старше, чем мать, и исчезнут, поколения будут проплывать мимо нее, но ее красота не померкнет. Осознание этого несло очень мало радости.

– У истории жизни, – сказала она себе, – есть начало, середина и конец. Но когда середина неестественно растягивается, эта история перестает нести радость. Это проклятие.

Она понимала, что ее доля – потерять всех, кого она любит, и остаться одной в окружении их горящих трупов; ровно так, как будучи девятилетней девочкой, она стояла одна и смотрела, как сгорают ее мать и другие женщины. Ей предстоит снова – но в замедленной съемке, словно время исчисляется геологическими эонами, – переживать погребальный костер своего детства. Как и тогда, умрут все, но это второе жертвоприношение будет длиться почти две с половиной сотни лет, а не пару часов.

6

Доминго Нуниш, не способный не верить пророчествам Пампы Кампаны, провел ночь и все двадцать четыре часа следующего дня, допьяна напиваясь в “Кешью” в компании Букки Сангамы и Халея Коте и громко оплакивая приход ангела смерти Азраэля и пророчество Пампы о его скором появлении, так что, когда его сердце разорвалось – ровно так, как предсказывала Пампа, – Биснагу облетела новость о том, что легендарный чужеземец, давший городу имя, мертв, а Пампа Кампана продемонстрировала способность предвидеть, когда людям суждено покинуть этот мир и перейти в мир иной, другими словами, в ее власти нашептать им не только жизнь, но и смерть. После этого дня ее стали бояться больше, чем любить, и отсутствие старения только усиливало ужас, который она начала внушать. Хукка Райя I проявил великодушие к своему сопернику в любовных делах – вызвал из Гоа католического епископа и хранил тело Доминго Нуниша на льду до тех пор, пока тот не прибыл в сопровождении хора из двенадцати лично им обученных прекрасных гоанских юношей, после чего для Доминго Нуниша было устроено достойное романское прощание со всеми роскошествами. Это были первые в Биснаге христианские похороны, когда распевали языческие гимны и произносили имена экзотической троицы, которая непостижимым образом включала в себя духа, а за городской стеной выделили участок земли для захоронения язычников-чужеземцев; тем все и кончилось. Пампа Кампана сказала своему любовнику последнее прости, стоя за спиной своего царственного супруга, при этом все заметили, что на морщинистом и обветренном лице Хукки Райи I отпечатался каждый день пятидесяти лет его жизни – на самом деле, большинству людей казалось, что он выглядит гораздо старше, государственные заботы и военные тяготы состарили его раньше времени, в то время как Пампа Кампана не постарела вовсе. Ее красота и молодость пугали не меньше, чем пророчество о кончине Доминго Нуниша. Жители Биснаги, прежде любившие ее как ту, что дала городу жизнь, после похорон Доминго старались держаться от нее подальше; когда она ехала по городу, люди пятились от ее царской кареты и отводили свои полные ужаса глаза.

Ощущение висящего над ней проклятия, словно туча, скрыло ее в целом солнечную природу, и когда они с Хуккой оказывались вместе,