добралась до ворот нужного дома, встречать их вышел только сухонький старичок с тоненькой косицей, напоминающей стручок фасоли. Ливень стих, но мелкий дождь продолжал накрапывать. Хотя музыканты играли свои мелодии, никто из местных не вышел поглазеть, и бабушка поняла, что дело плохо. Когда она отбивала поклоны небу и земле, ее поддерживали двое мужчин, одному было за пятьдесят, другому за сорок. Тот, что постарше, и был дядя Лю Лохань, а помладше – один из работников винокурни.

Носильщики и музыканты, мокрые до нитки, стояли посреди лужи и с серьезными лицами наблюдали, как два худых мужика уводят мою румяную бабушку в мрачную боковую комнату. Бабушка ощутила, что от ее провожатых исходит сильный запах гаолянового вина, словно бы они им пропитались.

Пока бабушка совершала поклонения[33], ее голову все еще покрывала та вонючая накидка. Восковые свечи издавали неприятный запах, бабушка ухватилась за мягкую шелковую ленту, и ее куда-то повели. Этот отрезок пути, темный, как самая непроглядная тьма, и удушливый, был полон ужаса. Бабушку усадили на кан. Красную накидку так никто и не снял, поэтому она стянула ее сама. Она увидела, что на квадратном табурете под каном сидит скрюченный парень с лицом, сведенным судорогой, голова у него была плоской и длинной, а нижние веки сгнили и покраснели. Он встал и протянул к бабушке руку, похожую на куриную лапу. Она заорала, выхватила из-за пазухи ножницы и встала на кане, сердито глядя на парня. Тот снова скрючился на табурете. В ту ночь бабушка так и не выпускала ножниц, а плоскоголовый парень больше не поднимался с табурета.

Спозаранку, улучив момент, когда парень уснул, бабушка соскользнула с кана, выбежала из комнаты, открыла ворота и собралась было сбежать, как ее поймали. Тот высохший старикашка с тонкой косицей схватил бабушку за запястье, свирепо глядя на нее.

Шань Тинсю откашлялся, затем сменил злобное выражение на улыбку и сказал:

– Доченька, тебя выдали в нашу семью замуж, теперь ты нам как родная. У Бяньлана вовсе не та болезнь, ты не слушай сплетен. Хозяйство у нас большое, работы много. Бяньлан – хороший мальчик. Ты к нам приехала, теперь дом на тебе. – Шань Тинсю вручил бабушке большую связку медно-желтых ключей, но бабушка ее не взяла.

Вторую ночь бабушка просидела до рассвета с ножницами в руках.

На третий день утром мой прадедушка, ведя за поводья ослика, пришел за моей бабушкой. По традиции нашего дунбэйского Гаоми на третий день после свадьбы новобрачная едет навестить родителей. Прадед и Шань Тинсю пили до самого полудня, только после этого они с бабушкой поехали обратно.

Свесив ноги на одну сторону и покачиваясь, бабушка ехала на ослике, на спину которого накинули тонкое одеяло. После ливня прошло три дня, но дороги оставались влажными, над гаоляновыми полями клубился пар, зеленые стебли, окутанные белыми облаками, напоминали святых. У прадедушки в поясном кошеле позвякивали серебряные монеты. Он так напился, что ноги заплетались, а взгляд затуманился. Ослик морщил лоб и плелся еле-еле, маленькие копытца оставляли четкие следы на влажной дороге. Бабушка сидела на ослике, у нее кружилась голова, в глазах рябило, веки покраснели и опухли, волосы растрепались. Гаолян, который за три дня еще вырос, насмешливо взирал на бабушку.

Она сказала:

– Папа, я к нему не вернусь, хоть умру, но не вернусь…

Прадедушка одернул ее:

– Доча, тебе такое счастье привалило! Свекор мне обещал подарить большого черного мула, тогда я ослика продам…

Ослик вытянул квадратную голову и щипал придорожную траву, забрызганную грязью.

Бабушка со слезами проговорила:

– Папа, у него проказа…

– Твой свекор пообещал нам мула… – талдычил прадедушка.

Он напился до того, что потерял человеческое обличье, его без конца выворачивало на обочину, и рвота, воняющая вином и мясом, вызывала у бабушки чувство гадливости. Она возненавидела отца всем сердцем.

Ослик доплелся до Жабьей ямы, учуял смрадный запах и прижал уши. Бабушка увидела труп того самого разбойника. Живот у покойника вспучило, рой зеленых мух облепил тело. Когда ослик с бабушкой на спине прошел мимо разлагающегося трупа, мухи раздраженно взмыли в воздух зеленым облаком. Прадедушка шел за осликом, казалось, его тело стало шире дороги: он то задевал гаолян слева, то наступал на траву справа. Остановившись перед трупом, прадед заохал, а потом дрожащими губами запричитал:

– Бедный ты голодранец… прилег тут поспать?

Бабушка не могла забыть лицо разбойника, напоминающее тыкву. Когда мухи испуганно взлетели, аристократичное выражение трупа показалось ярким контрастом злой и трусоватой физиономии разбойника при жизни. Они проходили одно ли за другим, день клонился к вечеру, небо стало синим, как горный ручей. Прадед остался далеко позади, ослик знал дорогу и беззаботно вез бабушку. Дорога делала небольшой поворот, и когда они добрались до этого места, бабушка накренилась назад и соскользнула со спины ослика, а чья-то сильная рука потащила ее в заросли гаоляна.

У бабушки не было ни сил, ни желания бороться, три дня новой жизни она провела в настоящем кошмаре. Некоторые люди могут стать великими вождями за одну минуту, а бабушка за эти три дня познала все откровения человеческой жизни. Она даже подняла руку и обняла похитителя за шею, чтобы ему удобнее было нести ее. Гаоляновые листья шуршали. С дороги доносился хриплый крик дедушки:

– Доча, куда ты запропастилась?

От каменного моста донесся надрывный вой сигнальной трубы и звуки выстрелов, сливавшихся в единое целое. Бабушкина кровь струйками вытекала в такт дыханию. Отец закричал:

– Мам, нельзя, чтоб твоя кровь вытекала, когда она вся вытечет, ты умрешь!

Он взял ком земли от корней гаоляна и заткнул рану, но кровь быстро просочилась наружу, и отец набрал еще пригоршню земли. Бабушка довольно улыбалась, глядя в бездонное темно-синее небо, глядя на добрый и нежный, как любящая матушка, гаолян. Перед ее мысленным взором появилась дорожка в густой зеленой траве, украшенной маленькими белыми цветочками, по этой дорожке бабушка спокойно ехала на ослике в глубь гаоляна. Там рослый крепкий парень пел во весь голос, и песня вырывалась за пределы гаоляновой чащи. Бабушка двигалась на звук, и вот она уже летела, едва касаясь ногами верхушек гаоляна, словно бы поднималась на зеленую тучу…

Человек положил бабушку на землю, она обмякла, словно лапша, и щурилась, как ягненок. Похититель сорвал черную маску, показав свое лицо. Это был он! Бабушка взмолилась небу и задрожала, ощущение безграничного счастья наполнило ее глаза слезами.

Юй Чжаньао снял с себя плащ, притоптал несколько гаоляновых стеблей и расстелил плащ на их трупах, затем заключил бабушку в объятия и уложил на него. У бабушки душа готова была отделиться от тела, когда она смотрела на обнаженный торс Юй Чжаньао; она словно бы видела, как под этой смуглой кожей непрерывным потоком течет кровь героя. Над верхушками гаоляна клубилась легкая дымка, казалось, было слышно, как он растет. Ветер стих, по гаоляну больше не шли волны, лишь влажные солнечные лучи пробивались сквозь щели в стене растений. Бабушкино сердце трепетало, страсть, скрывавшаяся внутри шестнадцать лет, внезапно прорвалась. Она извивалась на дождевике. Юй Чжаньао внезапно уменьшился в росте, он со стуком упал на колени рядом с бабушкой. Она дрожала с головы до пят, перед ее глазами полыхал желтый ароматный шар. Юй Чжаньао резким движением разорвал на ней одежду, открывая льющемуся сверху солнечному свету ее затвердевшие от холода груди, усыпанные белыми мурашками. При первом же его сильном движении резкая боль и ощущение счастья отполировали ее нервы, бабушка низким хриплым голосом воскликнула: «О, небо!» – и потеряла сознание.

Бабушка с дедушкой любили друг друга среди колышущегося гаоляна, две вольных души, презревшие земные правила, растворялись один в другом даже сильнее, чем тела, дарившие друг другу радость. Они в гаоляновом поле «вспахивали облака и сеяли дождь»[34], чтобы оставить ярко-алый след в и без того богатой истории нашего