Хмурый мужик, непрерывно куря, мотался туда-сюда, таская за собой оседланного пони. Кататься на нем никто не хотел.

Игорь протянул мне мороженое.

– Я знаю, чего ты киснешь: торчишь все время дома одна. Взяла бы да Галке Ошевой позвонила! Она ведь тоже, как я понимаю, домохозяйка?

Налетел низкорослый ветер, завертелся под ногами, волоча окурки, обертки, смятые синие билетики – маленькие и жалкие, как обрывки планов на жизнь. Мороженое противно скрипело на зубах, в нем попадались острые льдинки.

⁂

Апрель приходит неожиданно яркий и солнечный.

Трава из земли лезет, лужи блестят. На Таховском бульваре греются голуби и старушки. И мы с Галошевой тащимся: она с фотокамерой, я с двумя пакетами из магазина.

– Хочется, – Галошева говорит, – каких-то перемен в жизни.

Отбегает в сторону и, присев, направляет на меня объектив.

– Как-то все устоялось, понимаешь, – говорит из-за камеры. – Морду сделай попроще. Такой вид, будто ты кого-то убила, расчленила и теперь в пакетах тащишь на мусорку… Раньше думала: вот отучусь в институте. Потом: вот на работу устроюсь! Потом: вот замуж выйду, вот разведусь, вот снова выйду. А теперь вроде и ждать нечего.

Я пожала плечами. Вернее, сделала вид, что пожала: руки оттягивали пакеты.

– А, ладно! – утешилась Галошева. – В конце концов, мы еще не старые. Вся жизнь впереди!

Жизнь была впереди, конечно. Простиралась, как Таховский бульвар. И я шла к своему тридцати–, а потом сорока–, а потом семидесятилетию, волоча пакеты с картошкой, мороженой курицей и пельменями.

Иногда звонил отец. Говорил: «Привет, тунеядец! Что делаешь? Суп варишь? Ну-ну». А один раз спросил прямо: «Я так и не понял: почему ты все-таки уволилась из редакции?»

Эх, папа…

– Анька, ты с ума сошла! – сказал Марк. – Я это не подпишу, убери немедленно. Все понимаю, трудности в семье.

При слове «трудности» я отвела глаза, было невыносимо стыдно за тот скандал, который устроил Игорь, за то, что он мне – при Марке! – наговорил.

– Но ведь это пройдет, он у тебя успокоится.

Я смотрела в пол, на то место, где ползала на коленях, собирая осколки диктофона. Молчала. Что тут было говорить.

Работа не хотела отпускать: постоянно кто-то звонил, писал на электронную почту, и надо было опять и опять рассказывать, что я уже не… С каждым рассказом факт укреплялся, тяжелел, становился ношей, которая пригибает к земле. Для такой ноши в языке есть отдельное слово – «бремя».

Пакеты оттягивают руки. От запаха сирени начинает болеть голова.

– Слу-ушай! – вдруг выдает Галошева. – А давай магазин откроем! Цветочный.

Иногда просто не знаешь, что ей сказать.

– Галя… Ты ведь даже не разбираешься в цветах.

– Как это не разбираюсь? – обижается она. – У меня дома фикус есть. Ты думаешь, это так, тьфу? Между прочим, в тропиках растет целая роща из одного фикуса. Ему три тысячи лет. Христа еще не было! А фикус был.

Повертеть пальцем у виска мне мешают пакеты.

– Ничего не получится, – говорю. – Мы с Игорем уезжаем послезавтра.

– Куда еще? – подозрительно спрашивает Галошева.

– В Башкирию, на майские.

⁂

Вот говорят: русское гостеприимство. Это те говорят, кто башкирского не испытал. На столах горячий шашлык. Маринованные помидоры обмякли в желтоватом рассоле, а от свежих лепешек такой сытный дух, что раз вдохнешь – и будто уже поел. Столы вынесены прямо во двор, и мы сидим под солнцем, под цветущими яблонями. Когда налетает ветер, нам в тарелки сыплются их белые лепестки.

– Тимерхан! – кричит мужчина рядом со мной. – Тимерха-ан! Беги, конфетку дам.

Подбегает пухлощекий малыш. Пытаясь затормозить, хватается за мое колено – бездумно, будто это дерево или стул. Худенькая черноволосая девушка, сидящая напротив, смотрит на малыша с улыбкой.

Игорь наливает кумыс.

– Кумыса выпьешь, – комментирует отец маленького Тимерхана, – так можешь ведро водки в себя влить, и не опьянеешь. Ну или в туалете весь вечер просидишь, это как повезет.

Мы переглядываемся с черноволосой и одновременно фыркаем.

За дальним столом кто-то играет на курае. Откуда берется мелодия, непонятно: это ведь самая простая дудка, курай. Его вырезают из стеблей растений – кажется, тех самых, с белыми зонтиками, что и у нас растут вдоль реки.

– Башкиры – народ кочевой. В любом месте срезал новую дудку – и веселись. – Отец Тимерхана, видимо, знает все на свете.

А сам Тимерхан, умяв конфету, не убежал, запросился остаться: пухлощекий, важный – сидит на отцовских руках, поглядывает на нас с превосходством.

Черноволосая девушка слушает мелодию курая, опустив голову, и водит вилкой по пустой тарелке.

– Ты ешь, ешь, Динка! Тебе теперь много надо есть! – пихает ее в бок соседка-старушка. – Вот, возьми мяска-то кусок пожирнее…

Распахиваются глаза, тонкая рука прикрывает рот – девушка вскакивает из-за стола и убегает. И тут Игорь… мой Игорь встает и идет за ней.

⁂

– «Оазис»! – Галошева, звоня по телефону, сроду не здоровалась. – Анька, слышишь? «Оазис»! Я название для нашего магазина придумала!

– Да ну… что за слово… Как будто кто-то зевнул… И вообще… Знаешь, сколько таких… «Оазисов»…

– Аня? Аня, ты что? Плачешь, что ли? Из-за названия? Да боже мой, я другое сочиню!

Мама Игоря не плакала. Сказала, отводя от меня сухие глаза:

– Не надо было зимой его одного отпускать. Приехал бешеный, дома не ночевал. Ну, думаю, к друзьям ходит, пусть. Кто ж знал, что не к друзьям. А эта Динара за ним еще в школе бегала.

Я смотрю в ее лицо, вдруг ставшее совершенно чужим, и в голове крутится, что Игорь совсем на мать не похож.

В семейном альбоме есть фотография, где мы с ним на море. В кадре я, он и здоровенный богомол у него на плече. Помню, Игорь скосил глаза, ахнул, взял его на ладонь.

– Надо же! Я про них передачу смотрел…

И долго потом вспоминал эту встречу с настоящим богомолом, которого не чаял когда-нибудь увидеть.

– Это, – говорил, – прямо событие в моей жизни!

Вечер был свежим и ветреным, мы сидели у моря на холодной и твердой гальке. Море дышало и двигалось, раскачивалось, словно готовясь выплеснуться – вечно готовясь, но никуда не деваясь. Пахло водорослями, йодом; в небе висел шар луны. Явный шар – небесное тело. И мы сидели на небесном теле тоже. На планете. Мы сидели на планете, и с шумом ходило туда-сюда вечное море.

На той фотографии у нас такие счастливые лица – даже, кажется, у богомола.

Вернувшись домой, я могла разорвать этот снимок, сжечь, могла написать на нем что-нибудь злое. Но разве прошлое можно испортить?

Это только будущее можно.

⁂

Все время хочется