спать. Нет, «хочется» тут не подходит. Не хочется вообще ничего. Сон ловит меня, набегая цветными бликами, солнечными пятнами – солнце светит, как от него ни закрывайся, проникает сквозь штору, которая надувается от ветра из открытой форточки. Со двора доносятся летние голоса детей.

Являются первые вестники сновидения: Игорь с пауком Иннокентием на плече… Я еще сознаю: это снится… А потом – раз! – и накрыло, и я внутри сна, и нашлось там занятие: запихивать в самолет средних размеров Змея Горыныча. Змей упирается, пыхтит, дышит огнем, я тащу его за мускулистый чешуйчатый хвост. Спровадив чудище в индийский город Тривандрум – почему-то подумалось, что там ему самое место, – встаю, лезу в ванну и долго сижу на дне, глядя, как из крана с шумом вырывается вода.

Она должна быть источником энергии, силы. Но откуда взяться силе у воды, замученной хлором, загнанной под землю, запертой в трубы?

И неизвестно, что теперь делать.

– Как что? – Галошева говорит. – Работать. Давай работать, Ань! Цветы нужны людям.

Да, цветы нужны людям. Это прекрасно, когда в кадушке распускается, например, олеандр. Узнаешь, что муж своей однокласснице сделал ребенка, – возьмешь и добавишь ему в суп ядовитого растительного сока. Или диффенбахия вот. В старину преступникам давали жевать ее листья: язык с глоткой у них распухали, наступала смерть от удушья. Золотые времена человечества!

Но для цветочного магазина мы не нашли помещения.

То, что нашли, оказалось совсем крошечным: если расставить горшки и вазы, то покупатели не войдут. Прежний хозяин торговал здесь леской, крючками, блеснами, немножко – удочками, а еще мотылем, мормышем и малинкой.

Рыбак шел, должно быть, с утра. Неторопливый, крупный, с плотным запахом реки, сырости, тяжелого прорезиненного плаща. Втискивался со своим рюкзаком, разворачивался, выбирал в коробочке красный праздничный поплавок. Кашлял, отсчитывал мокрую мелочь. А потом переселялся на берег, и уж до самого вечера никого не было, хоть магазин закрывай. Вот хозяин и закрыл его совсем, оставив нам узкие полки по стенам да клубок спутанной лески в углу.

– Зря мы, наверное, все это затеяли… – сказала Галка.

– Ну давай не будем продавать цветы. – Я пожала плечами. – Давай будем продавать что-нибудь другое.

– Что?

– Не знаю. Сувениры. Для них не надо много места.

Галошева скривилась.

– Давай уж сразу гвозди тогда. Для них еще меньше места надо. И учти, я название передумывать не буду! А оно ни про какие твои сувениры дурацкие. Оно про любовь, молодость и цветок.

Так появилась сувенирная лавка «Белый шиповник».

– Тоже мне, дело, – реагировал отец. – Вот в редакции ты была человек. Профессионал. А теперь что?

Кажется, упихав Горыныча в самолет, я так и не проснулась.

Вот мы приезжаем на склад за товаром. Видимо, раньше это была церковь – склады любят размещать в бывших церквях. Окон здесь нет, освещения тоже. Под высокими сводами гулко отдаются Галкины каблуки. Служитель идет впереди, светит фонариком. Бледный электрический зайчик выхватывает из темноты чугунные фигуры. Прямо перед нами возникает огромный черный ворон, и Галка больно вцепляется мне в плечо. За вороном виднеется уродливая голова с маленькими кривыми рогами. Так вот ты какое, знаменитое каслинское литье…

И вдруг сверкнуло что-то: веселое, яркое, золотое. Мы бросились, протянули руки… «Это вам не надо, – служитель говорит. – Это – ручки гроба».

Конечно, сон. В реальности я мчу к Игорю со свежей газетой – как вкусно пахнет она типографской краской! – а вовсе не стою за прилавком, глядя на входящую к нам старушку в ситцевом платье, детских сандаликах и белых носках.

– Я так только, посмотреть, – говорит старушка.

– Да, в наш магазин многие ходят, как в музей.

– А я в любые магазины теперь хожу, как в музей. – Старушка улыбается малозубо, по ее маленькому личику расходятся морщины. – Иногда хочется колбасы, рыбы. К сыну приду, поем. Самой не купить… Корова-то – это копилка, что ли? – Корявый сморщенный палец осторожно гладит глиняный коровий бок. – А как оттуда денежки доставать потом? Ее разбивать придется? Жалко же – разбивать…

Старушка глядит доверчиво. Хочет, чтоб я сказала: нет, конечно, нет, совсем не придется разбивать эту прекрасную корову.

Однажды зашел Звягин.

– А, вы здесь теперь… – сказал неловко. – Да-а-а… Ну ничего, бывает, мало ли. В газете у вас неплохо получалось.

И уткнулся в витрину, возле которой стоял, – с фигурками Сваровски.

– Интересные штучки. Надо же, и саксофон есть… А я когда-то играл на тромбоне. В моем городе, знаете, была только шахта, и все. И у меня отец всю жизнь надрывался на этой шахте. Это было худшее, что можно представить. Поэтому отдал меня в музыкальную школу: «Учись, будешь потом играть на похоронах». Они хорошо зарабатывали, эти музыканты. Похороны-то постоянно случались. Я, когда видел процессии с оркестром, всегда мечтал, что когда-нибудь вот так же пойду. Давайте, что ли, куплю у вас этот саксофон.

В октябре из Сергиева Посада присылают коробку с матрешками. Матрешки блестят, пахнут лаком; новенькие – открываются с тугим скрипом, и сыплется при этом древесная пыль.

Я сижу на полу, вытряхиваю эту пыль, заодно проверяя, не выглядит ли случайно самая маленькая матрешка посланцем ада. И то сказать, там рисовать-то почти негде. Галошева в это время сортирует скопившуюся в кассе мелочь, чтобы отнести ее в банк.

Вбегает дама – ресницы в густой туши, на щеках малиновые пятна. Взгляд мечется по углам.

– У вас целлофановые пакеты есть? – Дама резкая, как гюрза.

– Вам для чего? – Галка интересуется.

– На голову надеть!

Матрешка падает у меня из рук с деревянным стуком.

– Вот, возьмите. – Галошева протягивает даме прозрачный подарочный пакет.

– А он мне подойдет? – интересуется сумасшедшая.

– Примерьте, – невозмутимо советует Галка.

Дама надевает пакет на голову: ей как раз. Немного подворачивает его спереди, чтоб край был на уровне носа, – даже психам, видимо, надо как-то дышать. Платит девять рублей и выходит на улицу. Я встаю посмотреть в окно: неужели так и пойдет? Да, она идет. Идет, но уже не кажется сумасшедшей – на улице дождь.

На улице – дождь. Спасайся, как можешь. Прячься в подъезд, под зонт; ныряй в такси, надевай на голову пакет. Чтоб не размыло румяна, не потекла тушь, чтоб никто не увидел, что не так ты красив, не так наряден, не так бодр и улыбчив, как хочешь казаться. Обманывай всех, лги, притворяйся – любой ценой сохраняй иллюзию! Что у тебя за душой-то, кроме нее?

Но дождь смывает иллюзии. Каждый прохожий становится тем, кто он есть, – сиротой. Идут старушки, которым не