Она облизывается после съеденного кармашка.

– Ты прячешь в этих штучках лекарство, я знаю.

– А я знаю, что ты знаешь, – и я добавляю: – Это лекарство поможет тебе выздороветь.

Лили задумывается.

– А можно мне красный мячик?

Я осторожно поднимаю ее и осматриваю франкенштейнов шрам. Казалось, ее собрали из двух разных собак: щенка, всегда готового поиграть, и собаки-старушки, которой приходится помнить об осторожности. Я обещаю:

– Скоро будет можно.

Я кладу Лили на ее сторону кровати, поверх слоя полотенец, и обезболивающее вместе с дневной усталостью усыпляет ее за считанные минуты. Сон и ко мне приходит почти сразу. Почти не верится, что еще сегодня утром я проснулся в Сан-Франциско.

Мне снится пляж, по котором в мертвый сезон носилась Лили еще щенком. В моем сне она бежит, бежит и никак не может никуда прибежать. Рядом другие собаки, больше ее, ей хочется побегать поближе к ним, но не с ними: они немного пугают ее своими размерами и тем, как летит песок у них из-под лап. Ее тело, как сжатая пружина, на каждом шагу зависает в воздухе. Хлопающие уши взлетают, развеваются на ветру, иногда замирают, словно кто-то нажал на паузу. И я знаю, что когда она подбежит ко мне, уши будут завернуты назад, на затылок и шею. Я полжизни провел, возвращая собачьим ушам заводские настройки.

ЭТОТ! ПЕСОК! ТАКОЙ! РЫХЛЫЙ! ПОД! ЛАПАМИ! А! ОКЕАН! СМОТРИ! КАКОЙ! БОЛЬШОЙ! А! Я! БЕГУ! БЕЗ! ПОВОД…

Прежде чем она успевает договорить «без поводка», волна выплескивается на берег, опутывает ее маленькие лапки плетями скользких водорослей, и у Лили на лице отражается ужас.

ЗМЕЯ! ЗМЕЯ! ЗМЕЯ!

Развернувшись, она со всех ног бросается на сухой песок, к дюнам, где волнами колыхается последняя высокая трава. И вдруг чует запах дохлого краба. Оторвав ему клешню, она хватает ее и мчится вдаль, пока не превращается в точку на горизонте.

Утром мы с Джеффри быстро одеваемся и сразу выносим Лили на улицу. Мы ставим ее в траву, и она опять удерживается на ногах. И даже пытается сгоряча сделать шаг-другой, похожая на Бемби, только коротконогая, пока я не останавливаю ее, чтобы она не переутомилась:

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш.

Джеффри хочет было вмешаться, но я отмахиваюсь. Это моя работа. Мой час. Я не струшу, не испугаюсь. Не окажусь тем, кто способен любить лишь отчасти. Тем, кто устраняется, если дело плохо. Никому не дам сделать за меня тяжелую и грязную работу. Не буду отвлекаться на смски. Выдавить мочу из любимой собаки – вот мой Эверест. Это мое дело.

Я подгибаю задние ноги Лили под нее, усаживаю, как она обычно сидит, слегка расставив ноги по-лягушачьи. Стоя за ее спиной, я дотягиваюсь до ее живота и нащупываю шарик с водой, мягкий и податливый, размером с лимон. А когда нахожу, делаю глубокий вдох, напрягаюсь и давлю. Вглубь и назад.

Не знаю, что изменилось при утреннем свете – наполненность мочевого пузыря Лили, ее готовность выполнить свою часть работы, мое бесстрашие, проснувшееся с новым днем, сон, в котором она бегала, желание вновь увидеть, как она бежит. Как бы там ни было, когда я сдавливаю ее живот, направляя давление вглубь и назад, ее хвост поднимается на привычные сорок пять градусов, придавая ей сходство с ракетой, готовой к запуску, и она начинает медленно мочиться.

– У нее получается! У тебя получается, Лили! – От волнения я чуть не перестаю давить ей на живот. Но все-таки не перестаю. И продолжаю давить.

Ощущения удивляют и радуют Лили. Джеффри вскидывает кулак и рывком опускает согнутую в локте руку, мы оба улыбаемся.

– Наконец-то! – с облегчением выговаривает Джеффри.

– Ха-ха! – Я торжествую.

Лили пытается встать, и я понимаю, что можно уже не давить. Я осторожно переношу ее через лужу, которую она напрудила.

– Ты справилась, фасолинка.

Перед этим достижением меркнут все остальные.

Таким счастливым я еще никогда не был.

Понедельник

Осьминог сидит на том же месте, где обычно, когда мы с Лили отправляемся к ветеринару. Мы объезжаем стройку вокруг Музея искусств, потому что никто в Лос-Анджелесе толком не умеет менять ряд. Лили там же, где всегда, когда я за рулем, – сидит у меня на коленях, положив подбородок на сгиб моего левого локтя, и этой же рукой я с трудом рулю, пока переключаю передачи правой. Лили раздраженно поднимает на меня взгляд всякий раз, когда нам все-таки приходится делать поворот. Сегодня утром осьминог еще ничего не говорил. Ему и незачем, его голос до сих пор эхом звучит у меня в голове. Осьминог растет не по дням, а по часам.

В приемной ветеринарной клиники тесно и темно, бурый линолеум на полу загибается на уголках, все свободное место заставлено стеллажами, а на них – еда для домашних питомцев и добавки с названиями вроде «римадил» и «гликофлекс». Не знаю, почему я до сих пор не сменил ветеринара, разве что этот принимает близко к моему дому. Вот характерная особенность моей жизни, о которой стоит задуматься: психотерапевт Дженни, эта унылая ветеринарка. Правда, новые врачи здесь лучше предыдущих, которые вдруг исчезли после нескольких нелестных отзывов на сайте «Yelp».

Я нахожу свободное место на скамье из дерева и чугуна. От этого у меня ощущение, будто я жду трамвая. Стеллажи высятся над нами, а значит, в случае землетрясения мы обречены, но они же милосердно создают иллюзию уединения. Приемные ветеринаров – скопище эмоций. Кошки всегда перепуганы и в переносках, их хозяева тоже на нервах. Жизнерадостные собаки, которых привели по какому-нибудь несерьезному поводу вроде планового осмотра, вдохновенно изучают новую обстановку и с нетерпением предвкушают лакомство. Нервные собаки терпеть не могут любые визиты к ветеринару. Собаки с болезнями, травмами и раздражительными хозяевами способны облаять, броситься и укусить. Некоторые хозяева выходят одни, без питомцев, но под гнетом страшного известия. А еще в приемной есть такие же, как мы. Люди и собаки с осьминогами на голове. Мы, по-видимому, хуже всех. Мы обезображены, мы внушаем ужас, поэтому остальные стараются держаться от нас на расстоянии.

Немного погодя нас проводят в смотровую и просят подождать врача. Я ставлю Лили на стол, она вздрагивает, коснувшись подушечками лап холодного металла. Я глажу ее по спине, чтобы она не волновалась. В смотровой тоже тесно. На стене плакат, пропагандирующий гигиену полости рта животных с фотографиями собачьих зубов в разной степени разрушения. Обои здесь цвета пародонтитных десен – в этом чувствуется некий оттенок иронии.

Ветеринар входит с улыбкой на лице. Из нового персонала он самый симпатичный, мысленно я зову его Дуги, потому что он слишком молод для врача, даже ветеринара – возможно, срок обучения ветеринаров меньше (а может, и больше, кто их разберет). На его брюках цвета хаки заутюжены складки, и я всякий раз гадаю, стоит ли как-нибудь намекнуть ему, насколько немодными они выглядят, хотя, может, он носит их, чтобы выглядеть старше.