– А я-то, а я-то хорош… – они любили с большим удовольствием вспоминать тот памятный случай, – разгримировался, переоделся, а сам целиком и полностью еще на сцене, не понимаю, на каком свете нахожусь. Еду домой, совершенно спектаклем счастливый и довольный, и тут на меня с порога кидается мама: «Где Маля, Маля? Где ты, чудовище, нашу дочь забыл!?»

– И ты маме: «Боже, я позабыл ее в театре!»

– А ты, услышав издали мои шаги, залезла целиком под кресло. И говоришь мне как ни в чем ни бывало: «Папочка, до вечернего спектакля каких-то пара часов, давай останемся, это же так важно?»

– И, ой, что нам обоим потом мама устроила…

– Видишь, тебе было восемь, и мы тогда уже так друг друга понимали.

Отец разрешил ей съехать и начать самостоятельную жизнь, с одним только условием: поселиться вместе с Юлей.

Так большое гнездо Кшесинских окончательно опустело: Юзя в ту пору тоже уже жил отдельно, также занимаясь балетом.

После недолгих поисков выбор Матильды остановился на маленьком, аккуратном особняке на Английском проспекте: дом был построен Великим Князем Константином Николаевичем для артистки балета, с которой он в этом особняке и сожительствовал. Принадлежал дом номер восемнадцать Римскому-Корсакову и представлял собою миниатюрный замок в два этажа с садом, надежно укрытым от посторонних глаз высоким каменным забором. Сад был большой – он доходил до самых стен еще одного сада, принадлежавшего еще одному Великому Князю, Алексею Алексанровичу.

Были в саду дома номер восемнадцать также и хозяйственные постройки, и конюшня, и маленький сарай.

Говорили, что Великий Князь Константин Николаевич очень боялся покушений, потому и возвел такой глухой и прочный забор вокруг своего маленького замка, а все окна первого этажа оборудовал массивными железными ставнями. И даже якобы где-то в кабинетах имелся искусно сконструированный встроенный в стену специальный несгораемый шкаф-тайник для драгоценностей и особо ценных бумаг.

Матильда решила оставить внутреннее убранство дома без изменений. Единственное, что привнесли с собою сестры в этот удивительный особняк – керосиновые лампы всех видов, форм и размеров в таком количестве, что надежно укрытый глухим забором, дом сиял в раннем промозглом сумраке петербургских осенних ночей подобно маяку в черноте моря.

Впервые лежа в своей новой спальне – и впервые ночуя в одиночестве – Матильда подумала: «Я дома».

«Я жду тебя дома» – этими строками гордо завершила Матильда свое письмо. Дом был готов к приезду Николая: возрожденный с появлением новых хозяек, он так и сиял, говоря о независимости, самостоятельности и осознанности решений тех людей, которые теперь в нем проживали.

Матильда не верила своему счастью: новый сезон, новая жизнь. Собственный дом, где свободно – в любое время – может теперь бывать Николай, новые – наконец-то ведущие – роли. Теперь посиделки с добрыми друзьями, проверенными временем, и новыми: всеми теми, кого еще только предстоит встретить на своем пути, могут проходить сколь угодно долго и как заблагорассудится шумно, без опаски стеснить и поставить в неудобное положение родителей.

Матильда официально назначила ужин в честь новоселья, но все же надеялась прежде повидать Николая. Жизнь его тоже не стояла на месте, чем старше он становился, тем большей становилась возложенная на него ответственность, а вместе с нею и дела, и события, и поступки. И все же оба они страстно желали видеться как можно чаще и условились, что вечерами Николай будет стараться освободиться как можно раньше и сразу, не ужиная, отправляться к ней, в свой второй дом, как шутливо обозвал он особняк под номером восемнадцать в одном из своих писем.

Они и сами смогут отлично отужинать.

На этом месте Матильда спохватилась – дом-то был, но ведь не было у нее еще своей кухарки!

Неужели придется кормить Николая едою из ближайшего ресторана? Что он себе вообразит? Что артистка балета столь легкомысленна, что не в состоянии позаботиться даже о таких простых вещах? Хороша же наследница польского престола, ничего не скажешь…

Несмотря на то, что Матильда сто раз уже давала себе слово быть женщиной самостоятельной и загадочной, в меру зоркой и в меру недоступной, кончилось все тем, что она чистосердечно поведала обо всех этих кухонных переживаниях Николаю при встрече. Он хохотал от всей души и уверял ее, что никакая загадочность не сравнится с искренностью его маленькой пани.

Имея, наконец, возможность без стеснения проводить время наедине друг с другом, оставив образ взрослых, серьезных людей по ту сторону каменного забора на Английском проспекте, они могли теперь вволю подурачиться. Так поиски загадочного мифического несгораемого шкафа Великого Князя растянулись однажды на добрую половину осенней ночи.

Было странно чувствовать себя хозяйкой дома, она привыкла к этому не сразу. Сначала Матильде казалось, что родители вот-вот приедут, будто бы они все еще живут все вместе. Непривычно: хочешь, пой во весь голос, хочешь – ложись спать на рассвете. Хочешь – переверни все вверх дном да так и оставь, никто не будет ругаться.

Были и другие дурачества.

– А вот, скажем, ваша новая постановка «Калькабрино» – чем не история о нас? – рассуждал как-то Николай, рястянувшись на кровати в спальне Матильды. – Нет, ну правда, это совершенно подтверждает мою теорию о том, что решительно все балеты рассказывают нашу с тобой историю любви. Взять хотя бы «Спящую красавицу». – И как только Чайковский узнал о нашем с тобой секрете, кто ему рассказал?

– Этим ноябрем у нас будет пятидесятое представление «Спящей красавицы», этот факт твоей теории совсем не противоречит?

– Не противоречит… но должен признать, вызывает определенные вопросы. Я бы даже сказал, затруднения!

Она фыркнула, положив голову Николаю на грудь и отвернувшись. Он же продолжал разглагольствовать:

– Шекспир, и Моцарт, и Вивальди – как все они умудрились так точно передать мою к тебе любовь? Неужели переживали подобное чувство?

Матильда повернулась к Николаю и привстала на локтях, чтобы сподручнее было заглянуть ему в лицо.

– Знаешь, Ники, мне иногда даже становится больно, так я тебя люблю, – сказала она серьезно. – Не смейся, я говорю правду. Прямо физически больно, понимаешь? Сердце мое не умещает столько любви, оно иногда так стучит, как будто разорвется.

– Как же ты это выносишь, бедная моя пани! – улыбнулся Николай.

– Ложусь на кровать и пережидаю осторожно. Одна беда – если я стану любить тебя хоть на каплю больше, случится тогда все-таки перевес, и, боюсь, с кровати я более не встану…

– А нам и не надо никуда вставать, Маля, иди сюда, Маля…

– Иду… Но все-таки, ты знаешь, я вот еще о чем подумала…

Николай зажал ей рот своей большой широкой ладонью. Недоговорившая Матильда подняла брови в притворном возмущении, но ее глаза смотрели с хитрым лукавством. Николай прижался губами к все еще закрывающей рот Матильды руке, и она закрыла глаза.