Николай любил сравнивать их отношения с любовью сына казака Тараса Бульбы Андрия к прекрасной польской панночке. Матильде это сравнение было не по душе, не умоляя достоинства величайшего произведения Николая Васильевича Гоголя, она всякий раз сдержанно меняла тему: чем закончилась эта история любви и для панночки, и для Андрия, и брата его, и отца? То-то и оно. Николай же продолжал в шутку называть ее «прекрасной польской панночкой, княгиней Красинской, наследницей всея польского престола» и часто в письмах цитировал строки из «Тараса Бульбы».

– Был ли прав Андрий, предав родину и отца во имя своей любви, скажи, дружок? – как-то спросил ее Николай. – Ведь верно написал Гоголь: «Моя Отчизна – это ты».

Матильда сначала хотела воздержаться от ответа, но видя, что Николай серьезен, произнесла:

– Прав не тот, кто прав. А тот, кто счастлив.

– Кто это сказал? Откуда это? Как верно…

Она посмотрела ему в глаза.

– Это я тебе говорю.

Начались репетиции летнего красносельского сезона, проходили они в Театральном училище в Петербурге, и Матильда вместе с Юлей разрывались между Красицами и городом, разъезжая туда и обратно по Балтийской железной дороге.

Периодически они останавливались на пару дней в опустевшей городской квартире. Но для того чтобы позвать гостей, несмотря на возможность и поощрявшиеся в семье Кшесинских гостеприимствои хлебосольство, ни сил, ни настроения у Матильды не было.

Едва переступив порог городской квартиры, она не раздиваясь кидалась в гостиную, к роялю, где обычно прислуга складывала корреспонденцию. Николай писал ей длинные эмоциональные письма, полные чувств и переживаний, об Алисе Генесской он упомянул лишь единожды, указав, что переговоры о помолвке ни к чему не привели – Алиса отказалась перенять чуждую ей веру.

Матильда скучала по нему, скучала по голосу, по манере речи и интонации, по его мимике и жестам, привычкам и еще тысяче тех незначительных черт, взглядов и мелочей, которые вкупе характеризуют человеческую личность.

Юля продолжала встречаться с Зедделером, и, оставаясь в городе, Матильда спешила выйти погулять, чтобы дать возможность влюбленным побыть наедине друг с другом. После репетиции сестры выходили из Театрального училища и направлялись в разные стороны – Юля домой, Матильда – бесцельно бродить по городу, невзирая на усталость: ее успокаивали эти одинокие брождения-прогулки.

После письма о несостоявшейся помолвке настроение ее улучшилось. Она впервые за лето пожелала – раз уж квартира пустует и есть такая возможность – собрать у себя дома друзей, весело и беззаботно провести время. Помимо влюбленного в Кшесинскую-старшую барона Зедделера и неотступно следующих (по приказу самого Наследника!) за Матильдой Пики Голицина и Пепы Котляревского, к их компании присоединился Владимир Свечин – он также служил в Преображенском полку, и одно время даже вместе с Николаем, и любил Наследника безумно. Общая любовь к будущему Императору сдружила его с Матильдой. Он так по-детски искренне обожал Николая, что старался подражать ему во всем: отрастил небольшую бородку, перенял жесты и любимые позы Николая – стоя и слегка раскачиваясь на пятках, он скрещивал руки у пояса, башлык носил исключительно закинутым назад, и даже кучер его одиночки был столь же тучен и угрюм, как и кучер Наследника.

Иногда Матильда представляла, что наивный Володя и есть вернувшийся, наконец, из окаянной Дании Николай. Однажды она, встав на цыпочки, прижалась к его онемевшим от неожиданности и нервного напряжения губам своими, замерла на миг и поспешно отстранилась, прижимая кончики пальцев к губам Володи.

А при следующей их встрече неожиданно разразилась гневными упреками на ничего не понимающего гусара: «Ведь вы не знаете его совсем, так за что, за что вы его так любите? Просто за то, что он – наш будущий Государь, или что? Да что вы в самом деле…», – сама устыдившись своего внезапного порыва (равно как и предыдущего, с поцелуем) Матильда замахала руками и поспешила укрыться в спальне, оставив гостей на попечение Юли до самого рассвета.

В другой раз она зазвала на один из таких вечеров Волкова и Таню. Разговор зашел о Воронцове и о том, что с ним сталось. Но кроме того, что Николай действительно помиловал несчастного гусара, и казнь его была отменена, чему Волков был свидетель, выяснить ничего не удалось. Матильда снова забыла о нем на долгое, долгое после этого разговора время.

Душными белыми ночами она лежала без сна, не в силах сомкнуть глаз от усталости и душевного перенапряжения и, сжав зубы до немоты в скулах, учила себя быть сильной. Но помимо слов, которые она неустанно повторяла самой себе о своей цели, о задачах, о том упорстве, которое необходимо для того, чтобы исполнять свой долг перед жизнью и самой собой точно и наверняка, в тишине комнаты ей слышались и другие сказанные ей слова:

Береги его. Люби его, как любишь себя.

– Берегу, – кивала она темноте, – я уберегу его, конечно.

А еще:

Маля! Вспомни Тараса Бульбу и что сделал Андрий, полюбивший польку…

Вернулся! Он вернулся раньше предполагаемого срока, он стремился к ней с той же отчаянной силой, что и она – к нему! «Зима тревоги нашей позади, нам с солнцем Йорка лето возвратилось», – напевала она, подражая герою Шекспира, чем бесконечно смешила растроганного до глубины души Николая.

Взявшись за руки, они лежали на траве, и ей казалось, что нет на свете ничего за пределами этого поля – ни Петергофа, ни города, ни залива. Только поле, поле, поле – а за ним, еще одно поле, и нет на земле больше никого, кроме нее и ее Николая. Матильда высвободила свою руку и прижала ее к руке Николая – ладонь к ладони. Ее запястье было уже, пальцы – тоньше и короче. Она склонила голову набок и встретилась взглядом с его глазами, изучающими – цепко и внимательно – ее лицо.

– Кто ты такая?

Матильда засмеялась.

– Я говорила тебе, Ники. Я – это ты.

Репетиции начинались в три пополудни. Николай знал об этом и старался как можно чаще присутствовать не только на самих спектаклях, но и приезжать к началу репетиций.

Матильда, наконец, официально получила в пользование нижнюю уборную на первом этаже. Она обставила ее с особой тщательностью, специально заказала себе компактную мебель светлого дерева: помимо туалетного столика и новой ширмы, установила пару стульев и удобную кушетку. Стены по ее распоряжению покрыли нарядным кретоном – хлопковой тканью, бывшей тогда очень популярной. В домиках Алексанровского парка в Царском Селе стены были обтянуты, если верить слухам, точно таким же кретоном.

В ее уборной всегда были живые цветы.

Окна она держала открытыми настежь и, присев на подоконник могла уже издали на парадной дороге через театральный парк разглядеть спешащего к ней верхом Николая. Прошло то время, когда она мучительно вглядывалась из окна на царский подъезд, следя за болтающим с артистками и Великими Князьями Николаем и, оставаясь незамеченной, удалялась. Он приезжал теперь не на балет – он приезжал увидеть ее, приезжал к ней.