– Нина, детка моя, ты хорошо себя чувствуешь?

Глаза у нее наполняются слезами, но я не повторяю своего вопроса. Мы с тобой очень сильные, Нина, это я повторяю уже себе, пока мы съезжаем со щебенки и наконец попадаем на асфальт. Значит, мы в поселке. Не знаю, который теперь час, но на улицах нет ни души. Где, интересно знать, покупают воду в таком месте, если здесь все как один спят? Я тру глаза.

Потому что ты плохо видишь.

Мне хочется поскорее умыться. Слишком много яркого света для столь раннего утра.

Дело вовсе не в свете, беда случилась с твоими глазами.

Мне как будто что-то мешает, как будто что-то попало в глаза. Блики на асфальте и на сточных трубах на бульваре. Я опускаю солнцезащитный козырек и достаю из бардачка темные очки. Каждое лишнее движение дается мне с большим трудом. Чтобы спастись от режущего света, я прикрываю веки, но ведь так невозможно вести машину. А еще тело, Давид. Ужасно зудит все тело, Давид. Это черви?

Кажется, будто это черви, крошечные червячки, которые расползлись по всему телу. Через несколько минут Нина останется в машине одна.

Нет, Давид, такого просто не может быть, да и что Нина станет делать в машине одна? Нет, ради бога, это уже сейчас, да? Да, сейчас. И я в последний раз вижу Нину. Там, впереди, что-то появилось на улице, что-то приближается к перекрестку. Я еду медленнее и еще ниже опускаю веки. Это трудно, Давид. Мне очень больно.

Это мы?

Что значит мы?

Это мы переходим улицу?

Какие-то люди. Я торможу и вижу их, да, они переходят улицу буквально в нескольких сантиметрах от моей машины. Зачем столько людей собралось вместе в такой час? Хотя тут много детей, вернее, тут почти одни только дети. Зачем им вздумалось переходить улицу в такой час?

Нас ведут в приемный покой. Там нас оставляют сутра пораньше. Если у кого выдался плохой день, того опять отправляют домой, но, как правило, мы не уходим отсюда до самого вечера.

На переходе с каждой стороны стоит по женщине, они следят, чтобы вы без риска перешли улицу.

Дома с нами справиться трудно, некоторые родители даже не представляют, как это делается.

На женщинах такие же фартуки, как и на медсестре из пункта скорой помощи.

Это тоже медсестры.

Дети здесь самого разного возраста. Мне трудно смотреть. Я наклоняюсь над рулем. Но ведь есть в поселке и здоровые дети?

Да, есть несколько.

Они ходят в школу?

Да. Но здесь дети редко рождаются нормальными.

– Мамочка? – спрашивает Нина.

Врачей у нас нет, вот женщина из зеленого дома и делает что может.

Глаза у меня слезятся, и я крепко прижимаю к ним ладони.

– Мамочка, а вон и та девочка, у которой голова большая-пребольшая.

Я на секунду приоткрываю глаза. Девочка из “Товаров для дома” неподвижно стоит перед нашей машиной и смотрит на нас.

Но я ее подталкиваю сзади.

Да, так оно и есть, ты ее подталкиваешь.

Ее вечно приходится подталкивать.

Как много детей.

Нас тридцать три, но число это не постоянное.

Какие странные дети. Они… Не знаю, все тело у меня горит. Дети с разного рода уродствами. У них нет ресниц, нет бровей, кожа красная, очень красная, а еще она покрыта струпьями. Но таких, как ты, мало.

А какой я, Аманда?

Не знаю, Давид. Может, более нормальный? Вот проходит последний. Теперь их догоняет и вторая женщина. Она, прежде чем присоединиться к остальным, бросает на меня быстрый взгляд. Я открываю дверцу машины. Все вокруг почему-то кажется мне очень белым. Я не перестаю тереть глаза, потому что ощущение по-прежнему такое, будто туда налетело сору.

Это похоже на червей.

Да. Была бы тут вода, я могла бы умыться. Я выхожу и стою, опершись на машину. Думаю об этих женщинах.

Это медсестры.

– Мамочка… – Теперь Нина плачет.

Наверное, если бы они дали мне хоть каплю воды… Но мне очень трудно думать, Давид. Мне так плохо и так хочется пить… Я чувствую смертельный ужас, и Нина не перестает звать меня, и я не могу хотя бы взглянуть на нее, да и вообще практически ничего больше не вижу. Вокруг все затянуто белым, и теперь уже я сама зову Нину. Ощупываю машину и пытаюсь вернуться назад.

– Нина, Нина, – говорю я.

Все вокруг такое белое. Руки Нины касаются моего лица, но я резко их отталкиваю.

– Нина, – говорю я. – Позвони в дверь любого дома. Позвони и скажи, чтобы они набрали номер нашего папы.

“Нина”, – повторяю я снова и снова, много раз повторяю. Но где же Нина, где она сейчас, Давид? И как я могла все это время пробыть без Нины? Где она, Давид?

Карла пришла навестить тебя, как только узнала, что ты снова попала в пункт скорой помощи. Семь часов прошло с тех пор, как ты потеряла сознание, до прихода Карлы, и день с небольшим – после момента отравления. Карла считает, что все это как-то связано с детьми из приемной, а также с гибелью лошадей, собаки и уток, а также с ее сыном, который перестал быть ее сыном, но по-прежнему живет в их доме. Карла считает, что во всем виновата она, что в тот день, когда женщина в зеленом доме переселяла меня из одного тела в другое, она все-таки сдвинула что-то еще. Что-то маленькое и невидимое, но именно тогда все и начало рушиться.

А это правда?

Тут нет ее вины. Все гораздо хуже.

А Нина?

Карла сразу же пришла сюда и, как только увидела, в каком ты состоянии, что у тебя сильный жар, что в бреду ты вроде как разговариваешь со мной, поняла, что надо немедленно посоветоваться с женщиной из зеленого дома.

Да, правда, Карла сидит на кровати у меня в ногах и говорит, что посоветоваться с женщиной из зеленого дома – это лучшее, что мы можем предпринять. Только вот Карла хочет знать, согласна ли на это я. О чем она, Давид?

Ты ее видишь? Видишь сейчас, видишь опять?

Немного вижу, все вокруг по-прежнему затянуто белым, но глаза у меня больше не щиплет. Наверное, они что-то мне дали, чтобы не щипало? Я смутно вижу какие-то фигуры, узнаю Карлу, узнаю ее голос. Прошу позвонить моему мужу, и Карла чуть ли не бегом бежит ко мне. Она хватает меня за руки, спрашивает, как я себя чувствую.

– Позвони моему мужу, Карла.

Я ей говорю это, да, на самом деле говорю.

И она ему звонит. Ты несколько раз продиктовала ей номер, чтобы она записала, Карла наконец дозванивается и передает телефон тебе.

Да, это его голос, наконец-то я слышу его голос, но я начинаю так горько плакать, что он не может понять, в чем дело. Со мной все очень плохо, я это понимаю и говорю об этом мужу. Давид, у меня ведь не тепловой удар. Я никак не могу унять слезы и плачу так, что он кричит, велит успокоиться, объяснить человеческим языком, что тут у нас, в конце-то концов, происходит. Он спрашивает про Нину. Где же Нина, Давид?