каждый, однако, с пыльцой дарования —

шляются в памяти смутной толпой

из неразборчивых лет созревания.

Дивным фактом, что, канув во тьму,

мы в иных обретаемся кущах,

не случилось пока никому

достоверно утешить живущих.

Где теперь болтуны и задиры,

посылавшие времени вызов?

Занимают надолго сортиры

и дремотно глядят в телевизор.

Со склона круче понесло,

теперь нужны и ум, и чувства,

поскольку старость – ремесло

с изрядной порцией искусства.

Мы вместе пили, спорили, курили,

и в радости встречались, и в печали...

Недообщались, недоговорили

и просто мало рядом помолчали.

Мне кажется, в устройство мироздания,

где многому Творец расчислил норму,

заранее заложены страдания,

а время в них меняет вид и форму.

Из массы зрительных явлений

люблю я девок на экране,

игра их нежных сочленений

бодрит меня, как соль на ране.

Себя трудом я не морочу,

высокий образ не леплю

и сплю охотно днём. А ночью

весьма охотно тоже сплю.

Когда-то мчался на рысях

я на своих на двух,

теперь едва плетусь – иссяк

и в них задора дух.

По возрасту я вышел на вираж,

последний и не столь уже крутой,

хотел бы сохранить я свой кураж

до полного слиянья с темнотой.

Уютно и славно живётся в курятнике;

что нужно мне? – стол и кровать;

порой к нам орлы залетают стервятники —

духовную плоть поклевать.

Нет, судьба не лепится сама,

много в ней и лично моего:

смолоду не нажил я ума,

а состарясь – выжил из него.

Когда я на прогулки пешие

внутри себя порой хожу,

то там такие бродят лешие,

что криком я себя бужу.

Есть и радость у старости чинной,

когда всё невозвратно ушло:

перестав притворяться мужчиной,

видишь лучше, как это смешно.

Конечно, мы сгораем не дотла,

и что-то после нас ещё витает,

но времени суровая метла

и воздух беспощадно подметает.

Такие случаются дни

весеннего света и неги,

что даже трухлявые пни

пускают живые побеги.

Нет, я не наслажусь уже моментом,

когда не станет злобы воспалённой,

и выпьют людоед с интеллигентом,

и веточкой занюхают зелёной.

По лесу в тусклом настроении

я брёл, печалясь о старении,

а меж белеющих берёз

витал рассеянный склероз.

Стукнет час оборваться годам,

и вино моё будет допито,

а в момент, когда дуба я дам,

и Пегас мой откинет копыта.

Текла, кипела и сочилась

моя судьба – то гнев, то нежность;

со мною всё уже случилось,

осталась только неизбежность.

Моё пространство жизни сужено,

о чём печалюсь я не очень:

ведь мы всегда во время ужина

уже вполне готовы к ночи.

В небо глядя, чтоб развеяться,

я подумал нынче вечером:

если не на что надеяться,

то бояться тоже нечего.

Дряхлением не слишком озабочен,

живу без воздыханий и стенаний,

чердак мой обветшалый стал непрочен,

и сыпется труха воспоминаний.

Когда мы ни звонков, ни писем

уже не ждём, то в эти годы

ещё сильнее мы зависим

от нашей внутренней погоды.

Увы, прервётся в миг урочный

моё земное бытиё,

и не закончив пир полночный,

я отойду в непитиё.

Воздержаны в сужденьях старики,

поскольку слабосильны и убоги,

однако всем резонам вопреки

в них тихо пузырятся педагоги.

По счастью, в нас во всех таится

глухое чувство бесшабашное:

у смерти так различны лица,

что нам достанется нестрашное.

Итог уже почти я подытожил

за время, что на свете я гостил:

навряд ли в мире мудрость я умножил,

зато и мало скорби напустил.

Возле устья житейской реки,

где шумы бытия уже глуше,

ощущают покой старики,

и заметно светлеют их души.

Восьмой десяток. Первый день.

Сохранна речь, осмыслен взгляд.

Уже вполне трухлявый пень,

а соки всё ещё бурлят.

Сейчас вокруг иные нравы,

ебутся все напропалую,

но старики, конечно, правы,

что врут про нравственность былую.

Близится, бесшумно возрастая,

вязкая дремота в умилении,

мыслей улетающая стая

машет мне крылами в отдалении.

Уверен я: в любые времена,

во благе будет мир или в беде,

но наши не сотрутся имена,

поскольку не написаны нигде.

По мере личного сгорания

душе становятся ясней

пустые хлопоты старания

предугадать, что будет с ней.

Я очень тронут и польщён

высоким Божьим покровительством,

однако сильно истощён

своим ленивым долгожительством.

Чтобы сгинула злая хандра

и душа организм разбудила,

надо вслух удивиться с утра:

как ты жив ещё, старый мудила?

Когда был молод и здоров,

когда гулял с людьми лихими,

я наломал немало дров —

зато теперь топлю я ими.

Характер наших жизненных потерь

похож у всех ровесников вокруг,

утраты наши – крупные теперь:

обычно это близкий старый друг.

Ручьи весенние журчат,

что даль беременна грозой,

на подрастающих внучат

старушки смотрят со слезой.

С возрастом покрепче в нас терпение,

выдержан и сдержан аксакал;

просто это выдохлось кипение

и душевный снизился накал.

Стали нам застолья не с руки: