в молодые годится любой идиот,

а для старости – нужен со стажем.

Да, молодые соловьи,

моё былое – в сером пепле,

зато все слабости мои

набрали силу и окрепли.

Уже не позавидует никто

былой моей загульной бесноватости,

но я обрёл на старости зато

все признаки святого, кроме святости.

Не манят ни слава, ни власть,

с любовью – глухой перекур,

осталась последняя страсть —

охота на жареных кур.

Я не только снаружи облез,

я уже и душевно такой,

моего сластолюбия бес

обленился и ценит покой.

Судьба ведёт нас и волочит

на страх и риск, в огонь и в воду,

даруя ближе к вечной ночи

уже ненужную свободу.

Провалился житейский балет

или лысина славой покрыта —

всё равно мы на старости лет

у разбитого дремлем корыта.

Стал верить я глухой молве,

Что, выйдя в возраст стариковский,

мы в печени и в голове

скопляем камень философский.

Годы создают вокруг безлюдие,

полон день пустотами густыми;

старческих любовей скудоблудие —

это ещё бегство из пустыни.

Копчу зачем-то небо синее,

меняя слабость на усталость,

ежевечернее уныние —

на ежеутреннюю вялость.

Угрюмо сух и раздражителен,

ещё я жгу свою свечу,

но становиться долгожителем

уже боюсь и не хочу.

Дотла сгоревшее полено,

со мной бутыль распив под вечер,

гуняво шамкало, что тлена

по сути нет, и дух наш вечен.

Не назло грядущим бедам,

не вкушая благодать,

а ебутся бабка с дедом,

чтобы внуков нагадать.

Ещё несёт нас по волнам,

ещё сполна живём на свете,

но в паруса тугие нам

уже вчерашний дует ветер.

Я дряхлостью нисколько не смущён

и часто в алкогольном кураже

я бегаю за девками ещё,

но только очень медленно уже.

Стынет буквами речка былого,

что когда-то неслась оголтело,

и теперь меня хвалят за слово,

как когда-то ругали за дело.

Для счастья надо очень мало,

и рад рубашке старичок,

если добавлено крахмала,

чтобы стоял воротничок.

Ближе к ночи пью горький нектар

под неспешные мысли о том,

как изрядно сегодня я стар,

но моложе, чем буду потом.

Я вкушаю отдых благодатный,

бросил я все хлопоты пустые,

возраст у меня ещё закатный,

а в умишке – сумерки густые.

Мы видные люди в округе,

в любой приглашают нас дом,

но молоды наши подруги

всё с большим и большим трудом.

Принять последнее решение

мешают мне родные лица,

и к Богу я без приглашения

пока стесняюсь появиться.

Молодое забыв мельтешение,

очень тихо живу и умеренно,

но у дряхлости есть утешение:

я уже не умру преждевременно.

Старюсь я приемлемо вполне,

разве только горестная штука:

квёлое уныние ко мне

стало приходить уже без стука.

Создался облик новых поколений,

и я на них смотрю, глуша тревогу;

когда меж них родится ихний гений,

меня уже не будет, слава Богу.

Я огорчён печальной малостью,

что ближе к сумеркам видна:

ум не приходит к нам со старостью,

она приходит к нам одна.

Любое знает поколение,

как душу старца может мучить

неутолимое стремление

девицу юную увнучить.

Ещё мы хватки в острых спорах,

ещё горит азарт на лицах,

ещё изрядно сух наш порох,

но вся беда – в пороховницах.

Состарясь, мы уже другие,

но пыл ничуть не оскудел,

и наши помыслы благие

теперь куда грешнее дел.

Смешно грустить о старости, друзья,

в душе не затухает Божья искра;

склероз, конечно, вылечить нельзя,

но мы о нём забудем очень быстро.

Все толкования меняются

у снов периода старения,

и снится пухлая красавица —

к изжоге и от несварения.

К очкам привыкла переносица,

во рту протезы, как родные,

а после пьянки печень просится

уйти в поля на выходные.

В последней, стариковской ипостаси

печаль самолюбиво я таю:

на шухере, на стрёме, на атасе —

и то уже теперь не постою.

Растаяла, меня преобразив,

цепочка улетевших лет и зим,

не сильно был я в юности красив,

по старости я стал неотразим.

Вот женщина шлёт зеркалу вопрос,

вот зеркало печальный шлёт ответ,

но женщина упрямо пудрит нос

и красит увядание в расцвет.

Я курю, выпиваю и ем,

я и старый – такой же, как был,

и практически нету проблем

даже с этим – но с чем, я забыл.

Памяти моей истёрлась лента,

вся она – то в дырах, то в повторах,

а в разгаре важного момента —

мрак и зга, хрипение и шорох.

Наплывает на жизнь мою лёд.

Он по праву и вовремя он.

Веет холод. И дни напролёт

у меня не звонит телефон.

Знает каждый, кто до старости дорос,

как похожа наша дряхлость на влюблённость,

потому что это вовсе не склероз,

а слепая и глухая просветлённость.

Моё уже зимнее сердце —

грядущее мы ведь не знаем —

вполне ещё может согреться

чужим зеленеющим маем.

Уже в наших шутках и пении,

как эхо грядущей нелепости,

шуршат и колышутся тенями

знамёна сдающейся крепости.

С того и грустны стариканы,