Итак, Ермолкин начал с передовой. Сегодняшняя передовая былаприслана сверху, править ее Ермолкин не мог, не считая, конечно, грамматическихошибок. Все же, водя по строчкам карандашом, он подсчитал, и, к его не то чтобыудивлению, а, точнее сказать, удовлетворению, нужное слово повторялось именно двенадцатьраз, видно, вышестоящий сочинитель в своей литературной работе придерживалсятого же правила, что и Ермолкин. Статья призывала народ в трудное для неговремя с особым вниманием и даже с сердечным волнением, и даже еще с какими-тоболее глубокими переживаниями прислушаться к указаниям вождя и воспринимать ихкак руководство на все случаи жизни. «Указания товарища Сталина, – говорилось встатье, – для всех советских людей стали мерилом мудрости и глубочайшегопостижения объективных законов развития общества». Эта фраза чем-то задержалавнимание Ермолкина, он еще раз пробежал по ней рассеянным взглядом, стал читатьдальше, но почувствовал, что ничего не соображает.

– Устал, – вслух подумал Ермолкин и провел рукой по лицу. –Да, устал.

Медленными движениями он снял с себя потертые нарукавники,положил их в ящик стола и, прежде чем покинуть редакцию, заглянул кответственному секретарю Лившицу.

– Вот что… э-э… Вильгельм Леопольдович, – сказал он, слегказевая. – Я передовую прочел, а остальное уж, пожалуйста, вы. Толькоповнимательней, ладно? А я пойду домой.

– Домой? – удивился Лившиц.

– А что, рано? – спросил Борис Евгеньевич.

– Да нет, не рано, а… – Лившиц сначала и сам не понял, чемуудивился, но потом подумал и понял, что никогда не видел Ермолкина уходящимдомой. – Хорошо, – сказал он. – Идите, Борис Евгеньевич, и не беспокойтесь, всебудет в порядке.

– Ну, смотрите, – предупредил Ермолкин. – Я оставляю вас засебя и надеюсь, что все будет как надо. Я думаю, что ваша… э-э… слабость сейчасне…

– Что вы! Что вы! – перебил Лившиц. – Вы же знаете, я бросилокончательно. Уже целый месяц ни капли не принимал.

– Ну-ну, я вам верю. – С этими словами Борис Евгеньевичпокинул свой кабинет. Весть о том, что он идет домой, молнией облетеларедакцию. Сам Борис Евгеньевич этого не заметил, но, когда он шел по коридору,все двери редакции отворились, и сотрудники провожали его долгими изумленнымивзглядами.

Очутившись на улице, Борис Евгеньевич прошел несколько шаговв неведомом ему направлении и тут же остановился. И стал в растерянностивертеть головой. Он хорошо знал только два адреса: в райком и в типографию, авот дорогу к собственному дому забыл. «Где же я живу?» – стал он мучительнодумать и даже обхватил руками свою небольшую голову и наморщил лоб, но квидимым результатам эти усилия не привели.

В памяти, до отказа забитой казенными словосочетаниями,смутно маячили деревянный мостик через какую-то канаву, кусок какого-то плетня,голубая скамейка, и это все. «Совсем заработался», – объяснил Ермолкин своесостояние самому себе и решил спросить дорогу у кого-нибудь из прохожих.

– Гражданочка, – обратился он к первой встречной женщине сдвумя кошелками, – вы не скажете, как мне пройти… – Он не договорил и уставилсяна женщину отупело.

– Куда? – спросила женщина.

– Одну минуточку, – заторопился Ермолкин. Он достал изкармана свой паспорт и стал искать в нем адрес, по которому был прописан икоторого совершенно не помнил. – Да вот. – Он прочел вслух название улицы,указанной в соответствующей графе, и женщина, как ни была удивлена,словоохотливо и со многими лишними подробностями объяснила, как идти и где кудаповорачивать.

Ермолкин пошел, как ему было указано, и вскоре был бы дома,но по пути у перекрестка двух улиц увидел людей, которые, сбившись в кучу,кружились на небольшом пятачке, перемещаясь, меняясь местами и что-то выкрикивая,словно искали друг друга. Это был так называемый хитрый рынок, знакомый ему повременам его юности. Ермолкин удивился. Он думал, что эти хитрые рынки навсегдаотошли в прошлое, во всяком случае, в своей газете он давно о них ничего нечитал. На страницах его газеты жизнь рисовалась совершенно иной. Это была жизньобщества веселых и краснощеких людей, которые только и думают о том, каксобрать небывалые урожаи, сварить побольше стали и чугуна, покорить тайгу, ипоют при этом радостные песни о своей баснословно счастливой жизни.

Люди, которых видел Ермолкин сейчас, слишком уж оторвалисьот изображаемой в газетах прекрасной действительности. Они не были краснощеки ине пели веселых песен. Худые, калеченые, рваные, с голодным и вороватым блескомв глазах, они торговали чем ни попадя: табаком, хлебом, кругами жмыха,собаками, кошками, старыми кальсонами, ржавыми гвоздями, курами, пшенной кашейв деревянных мисках и всяческой ерундой. Что-то похожее на любопытствопроснулось в прокисшей душе Ермолкина, он вступил в круг этих людей,обуреваемых жаждой наживы, и его закружило в водовороте.

Однорукий мужик в подпоясанной веревкой телогрейке стоял надраскрытым мешком с махоркой, во всю глотку выкрикивая:

– Табачок – крепачок, покурил – и на бочок!

– Самогон – первачок! – повторял за ним другой мужичонка, сбольшим чайником в руке, видно, сам он ничего нового придумать не мог.

Разбитная баба в ватных штанах торговала двумя кусками мыла,черного, как деготь:

– Навались, подешевело, расхватали, не берут.

Городская старуха с надменным лицом держала на растопыренныхруках лису с костяными пуговицами вместо глаз и ничего не кричала. Лиса былапотертая, побитая молью, как и сама старуха.

Молодой человек в темных очках сидел, поджав под себя ноги,в пыли и держал на груди плакат:

ПАДАЙТЕ ОТ РАЖДЕНИЯ СЛЕПОМУ И ГЛУХОМУ ДЛЯ УКРАШЕНИЯНЕСЧАСТНОЙ ЖИЗНИ КТО СКОЛЬ МОЖЕТ.

– Трах-бах-тарарах, приехал черт на волах, на зеленом веникеиз самой Америки…

Инвалид на колесиках, в тельняшке и бескозырке, раскидывална грязном вафельном полотенце три карты – два туза пиковых и один – бубновый.

– Кручу-верчу, за это гроши плачу. Рупь поставишь, двавозьмешь, два поставишь – хрен возьмешь. Заметил – выиграл, не заметил –проиграл. Замечай глазами, получай деньгами. Кто замечает – в лоб получает.Трах-бах-тарарах… Ну что, батя, – он обратился к Ермолкину, – что глазавылупил? Попытай счастья.

– Нет-нет, – сказал Ермолкин и отошел.

У одной тетки купил он два леденцовых петушка и у другой –глиняную свистульку в виде петушка же для ребенка. И стал выбираться.