Вместо того чтобы просто украсть эту солому (как делалиодни) или дать директору трешку (как делали другие), соломопроситель решилдействовать законным путем, писал жалобы всем, включая Калинина. Ответывозвращались к тем, на кого он жаловался, дважды (один раз в дирекции совхоза,один раз в милиции) он был бит, три месяца его лечили в сумасшедшем доме,однако до конца, как видно, не вылечили.

Все люди, которых встретила Нюра в этом бесконечном коридореперед бесконечным рядом дверей, сидели здесь иногда сутками, как на вокзале.Время от времени выкликалась фамилия кого-нибудь из сидевших, и тот, заранееснявши шапку и кланяясь, входил в долгожданную дверь, чтобы через минутувыскочить оттуда с помутневшим взором, а то и с воплем, словно из кабинетазубного врача.

За теми дверьми сидели важные лица. Все они работали безнаркоза. Они каждого посетителя воспринимали как гидру, желавшую непременночто-нибудь ухватить у нашего рабоче-крестьянского государства. Сами невырабатывая ничего, кроме ненужных бумаг, они попрекали каждого входящего,будто именно он и живет на шее у государства, будто и так получил слишком многои теперь явился за лишним.

В этом бесконечном коридоре, озаренном постоянным сумеречнымсветом, всегда сыром и холодном, словно не бывало здесь смены дня и ночи ивремен года, текла размеренная и как бы потусторонняя жизнь.

Нюра шла из кабинета в кабинет, из кабинета в кабинет.Временами она забывала, чего хотела добиться, главной целью ее уже было спервапопасть в кабинет, а попав, покинуть его. Лица принимавших ее начальниковслились для нее в одно лицо с надутыми щеками и бесчувственным взглядом. Этообъединенное Лицо подхватило идею прокурора Евпраксеина и стало развивать еедальше. И в одном кабинете Лицо сказало, что не просто надо осудить поведениеЧонкина, не просто отмежеваться, а сделать это публично, где-нибудь насобрании. А в другом кабинете было сказано, что еще лучше не на собрании, а впечати. А в третьем кабинете было сказано, что еще лучше даже и на собрании, ив печати. Предлагалось ей осудить и свое собственное поведение за политическуюблизорукость и отсутствие бдительности. Чем дольше, тем больше требовали отнее, не предлагая уже ничего взамен.

Но, заливаясь слезами, впадая в отчаяние, Нюра шла вседальше и дальше и, попав однажды в редакцию газеты «Большевистские темпы»,постучалась в дверь, где висела табличка «Ответственный редактор т. ЕрмолкинБ.Е.»

Борис Евгеньевич Ермолкин был замечательный в своем родечеловек. Это был старый газетный волк, как он сам себя с гордостью называл. Ноне из тех волков, которые, высунув язык, гоняются за свежими новостями. Нет, отновостей он как раз всегда шарахался в панике. И если в городе или районе случалосьчто-нибудь достойное внимания, то есть действительно какая-нибудь новость,Ермолкин делал все, чтобы именно она никак не попала на страницы его газеты.Бывало, читая где-нибудь, что даже какая-то буржуазная газета не могла скрытьчего-то, Ермолкин только руками разводил. Да что ж это в буржуазной газетередактор такой, если чего-то скрыть не может.

Ничем не примечательный с виду человек, обладал Ермолкиниспепеляющей страстью – любую статью или заметку выправить от начала до концатак, чтобы читать ее было совсем невозможно. С утра до позднего вечера, незамечая ни дождя, ни солнца, ни времени суток, ни смены времен года, не знаярадости любви или выпивки, забыв о собственной семье, проводил он время в своемкабинете за чтением верстки. Ему приносили эти сырые листы, шершавые отвдавленного в них шрифта с кривыми строками. Эти листы и в руки-то взять было бпротивно, а он вцеплялся в них, как наркоман, дрожа от нетерпения, расстилал настоле, и начиналось священнодействие.

Нацелив на верстку острый свой карандаш, Ермолкин пристальновглядывался в напечатанные слова и ястребом кидался, если попадалось среди ниххоть одно живое. Все обыкновенные слова казались ему недостойными нашейнеобыкновенной эпохи, и он тут же выправлял слово «дом» на «здание» или «строение»,«красноармеец» на «красный воин». Не было у него в газете ни крестьян, нилошадей, ни верблюдов, а были труженики полей, конское поголовье и кораблипустыни. Люди, упомянутые в газете, не говорили, а заявляли, не спрашивали, аобращали свой вопрос. Немецких летчиков Ермолкин называл фашистскимистервятниками, советских летчиков – сталинскими соколами, а небо – воздушнымбассейном или Пятым океаном. Особое место занимало у него в словаре слово«золото». Золотом называлось все, что возможно. Уголь и нефть – черное золото.Хлопок – белое золото. Газ – голубое золото. Говорят, однажды ему попалазаметка о старателях, добытчиках золота, он вернул заметку ответственномусекретарю с вопросом, какое именно золото имеется в виду. Тот ответил –обыкновенное. Так потом и было написано в газете: добытчики золотаобыкновенного.

Глядя на Ермолкина, трудно было поверить, что родила егообыкновенная женщина, и что пела ему на русском языке колыбельные песни, и чтослышал он своими ушами уличные голоса, и что читал он хоть когда-нибудьПушкина, Гоголя или Толстого. Глядя на Ермолкина, казалось, что родила еготипографская машина и завертывала вместо пеленок вот в эти самые гранки иверстки, и, как в эту серую бумагу, навсегда впечатались в его сознание и вкаждую его клетку несъедобные и мертвые слова.

Вот к этому удивительному человеку и попала Нюра однажды.Постучав в дверь и услышав «войдите», застала она в кабинете самого редактора,иссохшего на своей работе, и другого, полного, но подвижного и резкого в движениях.Этот другой был некто Константин Цыпин, называвший себя фенологом. Этот фенологбегал из угла в угол по кабинету и заламывал руки.

– Борис Евгеньевич, – взывал он к редактору. – Я вас оченьпрошу, не правьте мою заметку, ведь она такая маленькая.

– Ишь чего захотел, – ответил редактор, помешивая ложечкойостывший в стакане чай, – как не править, когда вы пишете: «Наступила порабабьего лета». У нас, в нашем обществе, баб нет. У нас женщины, труженицы, онистоят у станков, они водят трактора и комбайны, они заменили своих мужей,ушедших на фронт, а вы их оскорбительно называете бабами.

– Я не их, а лето называю бабьим, так говорят в народе.

– Если все слова, что в народе говорят, да в газету… –Редактор покачал облысевшей своей головой.

– Но ведь не писать женское лето, – сказал фенолог.

– Именно женское.

– А может быть, дамское?

– Нет, дамское нам не подходит. А женское – в самый раз.

– Борис Евгеньевич, – завопил фенолог, – вы меня убиваете.Спросите у любого человека, хотя бы у этой посетительницы… Девушка, – обратилсяон к Нюре, – вы вот, я вижу, из народа. У вас такое время, когда осень и когдатепло, когда солнышко светит, как называется?