Не находя ни в ком другом никакой поддержки, Ермолкин веськак-то сник, съежился и стал продираться сквозь толпу, а девица плюнула ему вспину и, совершенно не боясь никакой ответственности, прокричала:

– Коммунист сраный!

Услышав такие слова, Ермолкин даже пригнулся. Ему казалось,что сейчас сверкнет молния, грянет гром или по крайней мере раздастсямилицейский свисток. Но не произошло ни того, ни другого, ни третьего.

Выбравшись из толпы, Ермолкин сразу прибавил шагу. Девицаотстала. Но в ушах его все еще звучал ее визгливый голос: «Коммунист ср…» Нет,он даже мысленно не мог прибавить к этому, по существу священному, слову такогонеподходящего и кощунственного эпитета. «Какой ужас, – думал Ермолкин. – Откудавзялись эти люди? И куда смотрят власти? А этот старик с его дурацкимпредсказанием? Остерегайтесь лошадей… Какая несусветная чушь!»

Размышляя так, он не заметил по дороге ни деревянныхмостков, ни плетня, ни голубой скамейки, но все же каким-то образом очутилсяперед своим домом и сразу узнал его. «Как же я его нашел? – удивился Ермолкин исам же себе ответил: – Так, вероятно, лошадь находит дорогу домой. Идет, ни очем не думая, и ноги сами ее приводят к месту. Тьфу! – в сердцах сплюнулЕрмолкин. – Дались мне эти лошади».

Войдя в дом, увидел он сидевшую за столом, покрытымцветастой скатертью, немолодую, изможденного вида женщину в темном ситцевомплатье. Отставив в сторону чашку с чаем, женщина смотрела на вошедшегоудивленно и растерянно. Женщина эта была похожа на жену Ермолкина, но она былазначительно старше, чем он предполагал. Он даже подумал, что, может быть, этововсе и не жена, а теща приехала из Сибири, но женщина кинулась к Ермолкину,вскрикнула: «Бурис!» (он вспомнил, что именно она, его жена, всегда произносилаего имя с ударением на первом слоге) – и повисла на шее, как тещи обычно невиснут. Уткнувшись в его грудь лицом, она плакала и бормотала что-то невнятное,из чего он понял, что она упрекает его в слишком долгом отсутствии.

– Ну-ну, – успокаивал он, похлопывая ее по костлявой спине,– ты же знаешь, у меня было в последнее время много работы.

– Последнее время, – всхлипывала она, – последнее время, заэто время я могла умереть.

– Ну зачем же уж так? – Мягко отстранив жену, он заглянул всоседнюю комнату, которая была, как ему помнилось, детской. Но ничего детского,то есть ни кроватки, ни игрушек, ни самого ребенка, он не увидел. БорисЕвгеньевич обернулся к жене.

– А где же наш… – пытаясь вспомнить имя сына, он пожевалгубами, – а где же наш… карапуз?

Жена утерла слезы воротником платья, посмотрела на БорисаЕвгеньевича долгим испытующим взглядом и вдруг, догадавшись о чем-то, спросила:

– А как ты думаешь, сколько лет нашему карапузу?

– Три с половиной, – сказал Ермолкин, но тут жезасомневался. – Разве нет?

– Нашего карапуза, – медленно проговорила жена, – вчера… –она сделала глотательное движение, – …взяли на фронт. – И снова заплакала.

– Ерунда какая-то, – пробормотал Ермолкин. – Таких маленькихв армию…

Он хотел сказать, что таких маленьких в армию не берут, носпохватился, стал считать и высчитал, что сын его родился в год смерти Ленина,почему и получил имя Ленж, что означало Ленин Жив (дома его звали ласковоЛенжик). Значит, сейчас Ленжику… Ермолкин отнял от сорока одного двадцатьчетыре… Семнадцать… Да, семнадцать лет…

Да как же это так получилось? Ермолкин машинально сунул рукув карман и нащупал что-то липкое. Он это липкое вынул. Два купленных им нарынке леденцовых петушка слиплись с глиняным петушком. Ермолкин бросил их кпечке. Но откуда он взял, что Ленжику три с половиной? Именно столько было ему,когда они приехали в Долгов и когда Борис Евгеньевич занял пост ответственногоредактора «Большевистских темпов». Тогда он был и редактором, и корректором, инаборщиком. А потом организация типографии, работа с селькорами,коллективизация и прочие интересные события. И надо было держать ухо востро,чтобы не допустить политической ошибки. Ермолкин все больше и больше временипроводил в редакции, сидел за столом, курил дешевые папиросы, пил чай вприкускуи водил своим бдительным карандашиком по корявым строчкам, превращая верблюдовв корабли пустыни, а леса – в лесные массивы или в зеленое золото. Поначалу онприходил домой поздно ночью или даже перед рассветом с блудливым видом, словноот любовницы, и уходил поздно, когда жена была уже на работе, а сын – в детскомсаду. Но приходы его становились все более символическими, все чаще ночевал онпрямо в кабинете, скрючившись на неуютном кожаном диване, чтобы утром, наспехпромыв глаза, снова засесть за обычное свое занятие, которое постепенно изобязанностей превратилось в неуемную страсть. Теперь казалось, оторви его отэтой шершавой бумаги, от этих неровно, как кривые зубы, составленных букв, онзатосковал бы, как тоскуют по любимой женщине и по Родине или по чему-нибудьеще столь же возвышенному, и умер бы от этой безысходной тоски. Конечно, если бего спросить, он сказал бы, и, наверное, искренне, что служит Отечеству,Сталину или партии, но на самом деле служил он вот этой самой своей мелкойстрасти калечить и уродовать слова до неузнаваемости, а также выискивать ипредугадывать возможные политические ошибки.

Сейчас в душе Ермолкина что-то перевернулось, и он, можетбыть, впервые забеспокоился: на что потрачено четырнадцать лет единственной инеповторимой его жизни на этой земле? Нет, сказал он самому себе, так дальшепродолжаться не может, работа работой, служение высоким идеалам тоже делохорошее, но надо же хоть немножко времени оставить и для себя.

– Вот что, милая… – обратился он к жене.

– Меня зовут Катя, – сказала она.

– Да, конечно, я помню, – слукавил Ермолкин. – Вот что,милая Катя, я полагаю, что нам надо переменить образ жизни. Я слишкомзаработался. Давай сегодня же что-нибудь предпримем.

– Что предпримем? – спросила Катя.

– Ну как вообще люди проводят свободное время?

– Как? Ну, например, в кино ходят, – сказала она сготовностью.

– В кино? – оживился Ермолкин. – Хорошо. Идем в кино.