— Я ему уже не нравлюсь.

— Он не тот человек, которому ты обязана нравиться.

— Не так все просто. Я бы хотела понравиться ему.

— Зато ты нравишься мне.

Официант убрал со стола тарелки, и Элис придвинулась ближе к Джилберту. Ее светло-каштановые волосы были очень мягкими, как у младенца. Он подумал о том, будет ли она выглядеть старше, если станет зачесывать волосы наверх, и хочет ли он, чтобы она выглядела старше, или пусть уж сохраняет этот свой стиль инженю. Вероятно, в двадцать шесть лет она была уже слишком взрослой для такого образа, но она была для него единственной, она казалась ему ужасно юной, она пахла фиалками — причем не духами, а свежими цветами, — и он не хотел задумываться над тем, как она это делает.

— Можно, я вручу ему его подарок, когда он войдет?

— Конечно.

— А он ему понравится?

— Все дети любят сладкое.

— Джилберт, как ты думаешь, я нормально выгляжу?

— Ты просто очаровательна.

— А для него — нормально?

— Нормально для кого угодно.

Льюис вошел в зал. Зал был очень большой и весь увешан зеркалами; стены, потолок и гардины были розовыми с золотом, и на высокие окна, выходившие в парк, ложились розовые тени, так что казалось, что все цвета искажаются. В дальнем конце зала за угловым столиком он увидел отца и Элис. Они о чем-то говорили шепотом, склонившись друг к другу. Он всю жизнь видел отца именно таким — то же выражение лица, та же поза, — только на этот раз он был не с его мамой. Он просто выглядел таким же рядом с другой женщиной, и приятное ощущение близкого ему человека, возникшее при виде отца, каким он его помнил, исчезло.

Льюис посмотрел направо и увидел там официантов, стоявших у дверей, словно часовые. Дальше был длинный проход с пальмами в горшках, с диванами и кушетками, где сидели дамы в шляпах и пили чай, а еще дальше была уже улица, где свет казался голубым и ярким по сравнению с розоватым и теплым освещением в зале. Его отец и Элис не видели его, и он сам не осознавал, что пытается избежать встречи с ними, пока не прошел официантов, ожидая, что они остановят его; только после этого он понял, что убегает.

Он шел по очень длинной ковровой дорожке к голубому свету и стоявшему в конце швейцару. Спиной он чувствовал свою уязвимость, и его новые туфли терли ему пятки. Когда он дошел до выхода, швейцар открыл ему двери, и Льюис шагнул на тротуар под серую колоннаду. Вокруг было множество машин и куда-то спешащих людей, и он не сразу сообразил, что ему делать; но он понимал, что здесь его могут увидеть из отеля, и поэтому он, прежде чем остановиться, немного отошел влево.

Он был без пальто. Он никогда раньше не был в Лондоне один, и, оказавшись среди спешащих людей, которые не заговаривали с ним, испытывал странное ощущение собственной незначительности.

Было очень холодно, мороз жег кожу до онемения, как бывает перед снегопадом. Люди постоянно выходили из дверей отеля, и Льюис каждый раз думал, что вот сейчас это будет Джилберт, но это был не он. Нельзя сказать, что он очень переживал: он не был расстроен и не собирался устраивать сцену. Через какое-то время он вернется к столу и будет вести себя совершенно нормально.

Он пытался держаться естественно и проявлять интерес к проезжающим автобусам и разным предметам, но понимал, что выглядит, как потерявшийся ребенок. Но он не потерялся, он просто ждал. Он ждал, пока поймет, что сможет справиться с ситуацией.

— Льюис?

Он повернулся на звук своего имени и увидел Элис.

Она тоже была без пальто и зябко обхватила себя руками, чтобы было не так холодно. Мимо них шли прохожие в темных пальто и шапках, а Элис была в светлом, и на ней было только платье или костюм — или как там все это правильно называется — из очень легкой и совсем тонкой ткани. Позади нее он увидел швейцара, который с любопытством взглянул на них и сразу отвел глаза.

— Не мог бы ты сейчас снова зайти внутрь? — Она улыбнулась ему, и голос ее звучал очень ласково и доброжелательно.

Льюис уловил в этих словах мягкость. Он не чувствовал этого ни в ком уже, казалось, целую вечность — по отношению к себе, по крайней мере. Больше ему ничего и не требовалось. Она выглядела замерзшей, а он хотел, чтобы ей было тепло, и она не казалась такой уж встревоженной. Он готов был расплакаться. Он уже успел привыкнуть не испытывать вообще никаких чувств, а сейчас ему хотелось плакать. Он с ужасом уставился на нее, хотя и не хотел этого делать.

— Почему же ты не заходишь? — она снова улыбнулась.

Ему хотелось, чтобы она прекратила все это: ей не стоило быть с ним такой доброй.

— Вернись, у меня есть для тебя подарок. Ты же хочешь получить свой подарок?

Она произнесла это соблазняющее, с легкой улыбкой, как будто теперь уже не оставалось других вариантов, кроме как отдать ему подарок, заручившись его согласием. Дальше все было просто. Он теперь уже не испытывал печали, она ушла, он был тверд как никогда, тверд, как алмаз. Она дрожала и продолжала обнимать себя, но это на него не действовало: сам он мороза не чувствовал, он вообще больше не чувствовал ничего.

— Льюис! Зайди внутрь. Пожалуйста.

Что ему оставалось делать? Он зашел.

Коробка с миндалем в сахаре была завернута в целлофан и папиросную упаковочную бумагу и перехвачена тремя разноцветными лентами, завязанными в бант. Льюис в жизни ничего подобного не видел.

— С днем рождения, — сказала Элис, а затем заговорщическим тоном добавила: — Это конфеты.

Конфеты, которые он видел до этого, были в бумажных кульках и перепачканных банках. Никаких коробок не было и в помине, не говоря уже о том, что еще и упаковка могла кого-то обрадовать. А эта коробка была блестящей и яркой. Ее как будто доставили с другой планеты. Один только целлофан был очень необычен.

— Моя мама купила их в Нью-Йорке. Я попросила ее привезти их специально для тебя.

— Что ты об этом думаешь, Льюис? Прямо из Америки!

— Они такие замечательные! Я уже много лет не видела ничего подобного.

— Открой их прямо сейчас.

— Тебе не кажется, что это самая красивая коробка, которую тебе доводилось видеть?

— Нужно сказать «спасибо». Он не знает, что там внутри, — сказал Джилберт.

— Ну, он должен открыть ее.

— Давай.

— Там миндаль. Думаю, он тебе понравится. А зернышки еще покрыты сахаром. К тому же они разноцветные. Выглядит слишком красиво, чтобы прикасаться к этому, верно?

Льюис посмотрел ей в глаза, напоминавшие глаза куклы. Он выжидал. Он пристально смотрел на нее и получал от этого удовольствие.

— Девчачий подарок, — сказал он.

Она быстро замигала. Она выглядела не очень-то умной. «Так вот что не так с ее лицом, — подумал он. — Она не очень умная, и добавить тут нечего». Она могла быть мягкой, могла быть женственной, если этого хотела, — но это не имело для него никакого значения; она не была умной, и она не была его мамой.