Ашер лежал на боку, рука завернута на живот, другая вытянутавперед, расслабленная во сне. Кожа сияла в свете свечи золотом и была лишь чутьсветлее пены волос, обрамлявших лицо и плечи.

Он был обнажен, но это слово не передает впечатления. Светот пламени свечи покрыл теплым сиянием всю его кожу от широких плеч до изгибастоп, будто ангел коснулся этой кожи, оставив свой нежный отпечаток. Полоскатемно-золотых, почти рыжеватых волос бежала по краю живота и уходила линиейвниз. Изгиб бедер — это были несколько дюймов такой совершенной кожи, подобнойкоторой я не видела никогда. Она уводила глаза ниже, к длинным ногам.

Памятью Жан-Клода я знала, каково ощущение этой кожи подпальцами. Я помнила споры, чьи бедра самые мягкие, самые лучшие. Белль Мортговорила, что линии тел их обоих так близки к совершенству, насколько этовообще возможно. Жан-Клод всегда считал, что Ашер красивее, а Ашер думал так жепро Жан-Клода.

Художник написал у спящей фигуры два крыла, и они былипрорисованы так тщательно, что казалось, их можно потрогать. Они были огромны инапоминали ренессансные картины с ангелами. На этом золотом теле они казалисьнеуместными.

Психея заглядывала через край крыла, и оно закрывало ей телодо пояса, но виднелось плечо, бок до первого изгиба бедер, но остальное былозакрыто Купидоном. Я смотрела на картину, хмуря брови. Я знала это плечо, зналалинию этого тела, пусть и скудно освещенного свечой. Я ожидала, что Психеейбудет Белль Морт, но ошиблась.

Сквозь длинные черные кудри, не столько скрывавшие фигуру,сколько украшавшие ее, проглядывало лицо Жан-Клода и его глаза. Секунду я ещеубеждалась в этом, поскольку его красота здесь была тоньше обычной, но потом ясообразила, что он использовал косметику — в том варианте ее, которыйиспользовался несколько веков назад. Линии лица его смягчились, губы болееполные. Но глаза, его глаза не изменились в черном кружеве ресниц, сохранилитот же полночно-синий цвет.

Картина была слишком велика, чтобы я могла стоять рядом скамином и видеть ее всю, но что-то я заметила в глазах Купидона. Мне пришлосьпододвинуться ближе, чтобы увидеть: они открыты только щелочкой, в которойпылал холодный синий огонь — я его видала, когда на Ашера накатывало желание.

Жан-Клод тронул меня за лицо, и я вздрогнула. Дамианотодвинулся назад, давая нам место. Жан-Клод стер слезы у меня со щек. Вид егоясно говорил, что слезы я проливаю за нас обоих. Он не мог проявить слабостьперед лицом Мюзетт, а я ничего не могла с собой поделать.

Мы оба обернулись к Ашеру, но он стоял у самой дальнейстены. Он отвернулся, и виден был только водопад золотых волос. Плечи у негоссутулились, будто от удара.

Мюзетт подошла и встала по другую сторону от Жан-Клода.

— Наша госпожа думала, что, раз вы снова вместе, как встарые времена, вы обрадуетесь этому напоминанию ушедших дней.

Взгляд, который я бросила на нее из-за плеча Жан-Клода,нельзя было бы назвать дружелюбным. У другого края дивана я видела девочку,которая была ее pomme de sang. Кажется, она даже не сдвинулась с места. Если бызлые люди захотели меня убрать, они вполне могли бы это сделать, потому чтонесколько минут я ничего, кроме картины, не видела.

— Картина — наш дар гостя хозяину, но у нас есть ещеодин подарок, уже только для Ашера.

Анхелито встал за ней темной горой, и в руках у него былакартина поменьше. На полу валялись куски бумаги и веревки, как сброшенная кожа.Эта картина была вдвое меньше первой, написана, несомненно, в том жереалистическом стиле — но сияющими цветами, гиперреалистично, в духе Тициана.

На этой картине свет шел только от огня — пылающего горна. ТелоАшера в отраженном свете пылало золотым и алым. Он снова был гол, в пах емуупиралось острие наковальни, но правая сторона тела обращена к свету. Дажеволосы завязаны были на затылке свободным пучком, и правая сторона лица былаоткрыта. Руки его были по-прежнему сильны, потому что они притворялись, будтокуют клинок, лежащий на наковальне, но правая сторона его лица, груди, живота,бедра — это был сплавленный ком.

Это не были старые белые шрамы, которые видела я, — этобыли свежие, красные, воспаленные, злые линии, будто какое-то чудовищеполосовало и рвало его тело. Вдруг на меня обрушились воспоминания — не мои.

Ашер лежит на полу камеры пыток, освобожденный от серебряныхцепей. Люди, которые его пытали, полегли вокруг в выплесках крови. Он тянется кнам, и его лицо... лицо...

Я хлопнулась в обморок, и мы с Жан-Клодом оказались оба наполу, потому что я переживала именно то, что вспоминал он.

Дамиан и Джейсон пододвинулись к нам, но Ашер осталсяпозади.

— Подойди, Ашер, взгляни на свой дар, — позвалаМюзетт.

Дамиан уже опустился возле меня на колени, положив руки мнена плечи, крепко сжимая пальцы. Наверное, он боялся, как бы я чего не сделала.Не зря боялся.

Голос Ашера прозвучал сдавленно, но отчетливо:

— Я уже видел именно этот подарок. Я его достаточнохорошо знаю.

— Ты хочешь, чтобы мы вернулись к Белль Морт и сказалией, что ты не оценил ее дара?

— Можете сказать Белль Морт, что от ее подарка яполучил именно то, чего она хотела.

— А именно?

— Мне напомнили, каким я был и каким я стал.

Я встала. Дамиан все еще не отпускал моих плеч. Жан-Клодподнялся грациозно, как марионетка, вздернутая невидимыми нитями. Мне никогдане быть такой изящной, но сегодня это не важно.

Мюзетт обернулась к Жан-Клоду:

— Мы принесли дары тебе, Жан-Клод, и Ашеру. Мы ждемгостевых даров для себя.

Он ответил голосом таким пустым и бесцветным, будтозаговорила тишина:

— Я тебе говорил, Мюзетт, наши дары будут готовы толькочерез несколько недель.

— Я уверена, что вы можете найти замену. — Онауставилась на меня.

Я обрела голос, и не бесцветный.

— Как смеешь ты, приехав на месяц раньше срока, зная,что мы не готовы, предъявлять нам требования? — Дамиан вцепился мне вплечи чуть ли не отчаянно, но это я еще была вежлива. — Твоя грубость неможет служить поводом заставить нас делать то, чего мы делать не хотим.

Руки Дамиана скользнули по моим плечам, он прижал меня ксебе. Я не сопротивлялась, потому что, не будь его здесь, я бы ее, наверное,ударила или застрелила. Чертовски, кстати, соблазнительная идея.

Жан-Клод попытался пролить масло на воды, но Мюзетт жестомостановила его:

— Пусть говорит твоя слуга, если ей есть что сказать.

Я распахнула рот, чтобы назвать ее сволочной стервой, носказала совсем иное.

— Неужели ты думаешь, что дары, достойные такойкрасоты, можно подготовить в спешке? Неужели ты взяла бы какую-то жалкую заменувместо того великолепия, что мы подготовили?