* * *

Боженька опередил Дьявола.

Никто не восставал перед Анькой в свете огня, со сверкающими очами, никто не хохотал адским голосом и не требовал ее душу, но добравшись до дома глубоким синим вечером, Анька едва не заверещала от счастья, увидев, что фонарики приветливо горят, освещая мягким желтым светом перила, обводя контуры окон мигающими огоньками.

— Господи Боже-е! — провыла Анька, не чуя под собой ног, шагая по выскобленной до идеальной гладкости тропинке к дверям, которые тоже были увешаны фонариками.

Ей хотелось упасть на пузо, лицом в снег, и орать, дрыгая ногами и руками в восторге. Но унылый скучный Юргенсон, привезший ее в альпийскую сказку, прытко волок ее чемодан на колесиках вперед, шмыгая носом, и уже раскрывал перед ней двери. Так что рисование ангелов в снегу придется отложить до завтра. Но завтра — обязательно!

— Проходите, — Юргенсон, здорово смахивающий на Дуремара размахом ушей и обвислостью носа, очень хорошо говорил по-русски. — Я вам все сейчас покажу. Для вас на втором этаже приготовили одну их спален. Всего их четыре, каждая со своим санузлом и с гардеробной комнатой. На первом — кухня, гостиная… Прошу!

В гостиной, как по заказу, в камине горел огонь, отражаясь бликами на полу, и прямо перед ним лежала огромная белая лохматая шкура. Анька даже застонала, представляя, как было б круто, если б унылый Юргенсон, чье сердце не растопить даже великолепием Альп, вдруг провалился куда-нибудь хотя б на пару часов, а она, Анька, поимела б возможность поваляться у камина, отдохнуть от перелета, просто глядя на огонь и думая какие-нибудь неспешные, приятные мысли.

Но Юргенсон оказался хуже экскурсовода в Лувре. Он заволок чемодан Аньки в ее спальню, все так же простужено шмыгая носом, а потом потащил ее по дому, словно ему, черт подери, горело, будто перепланировку надо было делать прямо сейчас, и если он покажет дом Аньке завтра или даже минутой позже — все, на Землю упадет метеорит и все разрушит.

— Вот тут холодильник, — нудел Юргенсон, раскрывая перед уставшей Анькой необъятные недра, заставленные всякими вкусностями. Сковороды, натертые до блеска, висели в ряд над длинным столом, и Анька не понимала — или это элементы декора, или ими можно пользоваться?

«Да еб твою мать, — уже зло думала Анька, пластмассово ему улыбаясь, — он что, и дизайн полок хочет заказать? Открываешь, а там на оббитых пихтой стенах головы элитных мышей торчат?»

В холодильнике заманчиво алела крупная клубника, блестело фольгой шампанское, и Анька на автомате подумала — праздники у людей продолжаются, — пока до ее сознания не дошли слова нудного Юргенсона:

— Это все вам, чтобы вы расслабились и отдохнули после перелета. Завтра можете приступить.

Очнувшись от полудремы, Анька в удивлении вскинула на Юргенсона осоловевшие, уставшие глаза.

— Мне? Что?! — удивилась она.

— Да, вам. Хозяин хотел бы встретить вас как можно радушнее.

— Хозяин? — еще больше удивилась Анька. — Ну, то есть… Я думала… что хозяин — вы.

— Нет, что вы, — Юргенсон изобразил на своем носатом лице такую кислую улыбку, будто сам позарез хотел клубники со сливками, сыру и шампанского, но ему не давали. — Я управляющий. Живу в гостевом домике, это направо. Если что-то понадобится — вот внутренняя связь, — он указал на трубку компактного телефона, прикрепленную к стене у холодильника.

— А как же…

— Хозяин прибудет позже. Мне приказано предупредить вас перед этим. Не волнуйтесь.

И Юргенсон растворился в ночи, оставив Аньку одну в огромном роскошном доме, в похрустывающей ожиданием праздника тишине, наедине с целой горой вкусностей и с пылающим камином.

Анька отзвонилась Мише, устало бормоча и жуя ломтик сыра. На ту самую шкуру она перетащила гору подушек с дивана, и завалилась кверху задницей, понадежнее воткнув в белый ворс чашку с клубникой и высокий фужер на тонкой ножке.

— Ну, за Альпы! — тихо и торжественно произнесла она, салютуя бокалом окну, в стеках которого играли желтые блики огоньков. В бутылке оказался брют, обжигающе холодный и божественно вкусный, такой, какой она любила, и Анька, сделав всего один глоток, блаженно откинулась на белый мех. На потолке танцевали темные тени и яркие блики, и Анькины мысли текли медленно-медленно и счастливо. — И за тебя, Боженька. Ты в последнее время даришь мне все больше и больше подарков.

Внезапно ее мысли перескочили на личность Лося, и, кусая очередную ягоду, Анька вдруг подумала, что его тут очень не хватает. Вот здесь и сейчас он был бы кстати. Тут, в тишине и праздничной темноте, это было бы невероятно волшебно.

— Я знал, что найду тебя именно здесь. Ты говорила, что любишь мишек.

Аньке показалось, что она глядела на огонь и заснула, и теперь ей снится сон, такой, какой она хотела бы увидеть. Едва не расплескав свой недопитый брют, она подскочила, поперхнувшись ягодой, молниеносно обернулась, тараща глаза.

В дверном проеме, прислонившись к косяку, скрестив на груди руки, стоял Лось, и пламя камина отражалось в его серых глазах. Черт знает, как долго он там стоял, в тишине, наблюдая за кайфующей Анькой, лопающей ягоды и потягивающей холодный напиток из высокого бокала, но ей показалось, что давно. Его волосы влажно поблескивали — на улице пошел снег, а Лось, видимо, шел до дома без шапки. Тихо разделся, тихо прокрался именно сюда, к камину, где в качестве приманки бросил медвежью лохматую шкуру…

— Ах ты, коварный парнокопытный!.. — яростно выдохнула Анька, чувствуя, как сердце ее вот-вот выпрыгнет из груди. Сложить два и два было не сложно; сначала отец не обглодал Лося до костей, потом этот странный заказ, вкусности в холодильнике… — Сговорились!

Она не помнила, как подлетела к нему и вцепилась в его толстый свитер, не помнила, как заколотила кулачками по груди — с тем же успехом он могла дубасить стену из оцилиндрованного бревна, — и не помнила, как начался поцелуй, такой же головокружительный и обжигающий губы, как брют.

Анька терзала и рвала на Лосе его вязаный серый свитер, словно ее руки все еще ругали и отталкивали его, а сама целовала, целовала мужчину до головокружения, откидывая голову и позволяя его ручищам забраться в свои волосы, растрепать их, одним взмахом стащить с себя теплую зимнюю кофту и обнять мягкую округлость грудей.

— Лосик мой, — шептала Анька, ощутив под спиной мягкую медвежью шкуру, и проваливаясь в его ласку, в его запах, которым не могла надышаться, который пила вместе с поцелуями и не могла напиться, — дурак ты безрогий! Я же прибью тебя сейчас…

Лось не отвечал; его ладони бережно сжимали ее тонкое тело, он лицом то зарывается в ее растрепанные волосы, то прижимался к ее груди, так же упиваясь ее запахом, ловя губами чувствительные соски, прижимаясь к Аньке нетерпеливо, до дрожи, приникая к ней всем телом, словно боясь, что она сейчас исчезнет, убежит.

Анька снова обхватывает ладонями его лицо, приникает к его губам, и радость бьет в ее голову сильнее брюта, Анька готова кричать и смеяться, понимая, что Лосю было так же несладко, как и ей, и что ее поступок, ее бегство — это всего лишь ее страх и недоверие, которое коварный Лось утопил в сегодняшнем шампанском.