Теперь он пытался оправдать своего отца. Говорил, что порой тот и правда докучает людям, с этим не поспоришь, но нужно лишь чуточку терпения – без терпения в этом городе никуда. Ну и вдобавок старик ведь не причиняет вреда. Его причуды – пустяк по сравнению с тем убытком, какой он наносит магазину Восси, распугивая клиентов. При этих словах глаза моего спутника налились кровью: окажись Казерта поблизости, Антонио наверняка изничтожил бы старика, позабыв о том, что это его отец. Потом спросил, не донимал ли Казерта и меня. Может, он вовсе не понял, что я дочь Амалии? Он-то сам сразу догадался, потребовалось разве что немного логики – и я даже вообразить не могу, как он счастлив видеть меня спустя столько лет. Когда я вышла из магазина Восси, он побежал за мной, но я словно сквозь землю провалилась. Зато он увидел отца, и его сразу охватила ярость. Нет, мне этого не понять. Казерта подставляет под удар его благополучие – нынешнее и будущее, вытворяя в магазине Восси невесть что. Поверю ли я, если он скажет, что из-за отца он живет как на вулкане? Ни минуты передышки. Старик не осознает, сколько приходится вкладывать в дело, и это вопрос не только финансов, но и нервов. Нет, совсем не осознает. Постоянно выпрашивает деньги, угрожает ему по телефону днем и ночью, пристает к клиентам. И однако не следует думать, будто Казерта всегда устраивает такие спектакли, какой я наблюдала в вагоне фуникулера. Иногда он учтив, ведет себя достойно и порядочно, женщинам это нравится. А потом ему взбредет что-то в голову – и стыда не оберешься. Из-за отца у него сплошные финансовые убытки, но что поделать? Не убивать же его, в самом деле.

Нет, конечно, вот еще выдумал, рассеянно ответила я. Мне было неуютно. Платье насквозь промокло. Поймав свое отражение в водительском зеркале, я увидела, что тушь вся растеклась от дождя. Вдобавок я замерзла. Лучше бы поехать к дяде домой, выяснить, как он там, прийти в себя, принять горячий душ, согреться и обсохнуть. Но этот крупный, крепкий человек, что сидел рядом со мной, сытый, переполненный заботами и гневом и в котором все еще можно было разглядеть мальчугана, пропахшего гвоздикой, тысячелистником и мускатным орехом, – того самого Антонио, с которым я тайком от родителей играла в детстве, – этот человек занимал меня гораздо больше, чем его болтовня. Вряд ли он мог рассказать мне нечто такое, чего я еще не рассказала себе сама. Я не рассчитывала узнать от него ничего нового. Зато не отрываясь смотрела на его руки – широкие, короткопалые – и вспоминала, какими они были в детстве, чувствуя, что это те же самые руки, пусть даже в них не осталось ничего от рук мальчишки, которого я знала; и все это было настолько любопытно, что я даже не спрашивала у Полледро, куда мы едем. Сидя рядом с ним, я чувствовала себя крошечной и хрупкой, и моя внешность словно была не моей. Я прошла через пустыню, нарисованную на прилавке магазина сладостей, и потом, отодвинув черную занавеску, шагнула в кухню, куда уже не долетали слова Антонио. Там оказался его дед, отец Казерты, – смуглый, лысый (причем макушка была совсем темной), с продолговатым лицом, покрасневшими глазами, почти беззубый. Повсюду стояли самые разные таинственные предметы. Например, здесь было специальное приспособление – длинное, лазурного цвета, с блестящей перекладиной, – чтобы делать мороженое. И еще большой миксер, взбивавший металлической вертушкой сливочный крем. А в глубине кухни помещалась электрическая духовка с тремя отделениями, похожими, когда ничего не пеклось, на темные пещеры, и с черными ручками-переключателями. За стойкой с мраморной столешницей дед Антонио сосредоточенно и молча ловкими руками выдавливал сладкий крем из мешочка с резной насадкой. Восхитительными волнами крем выползал на пирожные и торты. Дед занимался своим делом и не обращал на меня внимания. Я чувствовала себя невидимкой, и это было удивительно приятно. Я окунала палец в плошку с кремом, съедала пирожное, брала леденец, клала в карман серебристые конфеты – про запас. А старику было хоть бы хны. Потом приходил Антонио и, махнув мне за спиной у деда рукой, тихонько открывал погреб. И оттуда, из этого царства пауков и плесени, часто выныривали – иногда прямо следом друг за другом – Казерта в пиджаке из верблюжьей шерсти и Амалия в темном костюме, то в шляпке с вуалью, то без. При виде их мне хотелось зажмуриться.

– Только в этот последний год отец был доволен жизнью, – сказал Полледро, и по его тону можно было уловить, что вот сейчас он перейдет в хвалебный регистр, чтобы расположить к себе слушателя. – Амалия с такой нежностью заботилась о нем, проявила такую чуткость и понимание, каких я и не ожидал.

Правда, отец украл у него прилично денег (тут голос Полледро изменился), ведь он хотел одеваться, как щеголь, и постоянно баловал Амалию. Но это воровство Полледро готов был простить ему и стерпеть. А вот прочие выходки старика доставляли сплошные неприятности. И Антонио опасался, как бы в ближайшее время тот не выкинул какого-нибудь скверного фокуса. Ну надо же было сотворить такое – утопиться. Амалия не должна была поступать так. Почему она утопилась? Просто досадно. Ее смерть – ужасная нелепость.

Теперь Полледро, похоже, почувствовал себя виноватым, оттого что не пришел почтить память мамы, и стал извиняться за свое отсутствие на похоронах и за то, что не выразил мне свои соболезнования.

– Она была удивительной женщиной, – все повторял он, хотя вполне вероятно, что они с мамой никогда толком и не общались. Потом он спросил: – А ты знала, что она встречается с моим отцом?

Глядя в окно, я ответила, что знала. Да, встречаются. И вдруг я увидела себя на маминой кровати: с зеркальцем в руке она обследовала мое влагалище. Осмотрев меня, Амалия вышла, тихо притворив за собой дверь спальни.

Такси скользило вдоль моря по серому пейзажу, движение на дороге было плотным и быстрым, машины сопротивлялись ветру с дождем. Море волновалось. В детстве мне редко доводилось видеть в заливе такой сильный шторм. Он был точь-в точь как на аляповатых картинах моего отца. Мрачные, высокие валы с белым гребнем перекатывались через скалы, то и дело захлестывая набережную. Нашлись те, кто решил понаблюдать за штормом, укрывшись под зонтиком; они кричали, указывая друг другу на самые мощные из волн, которые неслись к берегу и затем разбивались о скалы на тысячи осколков.

– Да, знала, – повторила я с большей уверенностью в голосе.

Он на мгновенье замолчал, удивленный. Потом принялся рассказывать о своей жизни: существование бестолковое и никудышное, брак развалился, вот уже год как он не видел ни одного из своих троих детей, тяжело, короче. Только сейчас он немного воспрянул духом. И все пошло на лад. А как живу я? Замужем? Дети? Как же так? Значит, я предпочитаю свободу и независимость? Везет же. А теперь устроим так, чтобы я слегка привела себя в порядок, и затем пообедаем. Ему нужно встретиться кое с кем из друзей, и я вполне могу составить ему компанию, если, конечно, не хочу сперва обсохнуть и почистить перышки. Вообще-то время у него на вес золота – магазин и прочее. Но если я наберусь терпения, после всех дел нам удастся немного поболтать.

– Ну что, идет? – решил он наконец поинтересоваться моим мнением.

Я улыбнулась, позабыв о том, что весь мой макияж растекся от дождя, и вслед за ним вышла из такси; в лицо бил ветер с дождем, я еле поспевала за Полледро, крепко державшим меня под локоть. Распахнув дверь, он, не выпуская моей руки, подтолкнул меня вперед, словно заложника. Мы вошли в холл гостиницы: неряшливость с претензией на роскошь, вульгарная пышность с налетом запущенности, повсюду пыль. Несмотря на добротную деревянную мебель и алый бархат, место показалось мне убогим: слишком тусклый для угрюмого дождливого дня свет, несмолкающий гул разговоров на диалекте; оставшиеся после посетителей и не убранные со столов тарелки громоздились вперемежку с блюдами, только что принесенными с кухни, которая находилась слева от меня; официанты беспрерывно обменивались грубыми репликами; в воздухе стоял плотный и тяжелый запах еды.