Полледро, окликнувший меня, будто бы заставил боль утихнуть. Вестибюль сорокалетней давности теперь виделся размыто. Силуэты рассыпались в цветную пыль и исчезли. По прошествии стольких лет никто уже не носит такой одежды, как у картонной пары, а жесты и осанка у людей изменились. Фигуры мужчины и его спутницы растворились, собака тоже исчезла – словно после напрасного долгого ожидания они решили вернуться обратно в тот неведомый мир, откуда возникли. И было трудно задержать Амалию у голой стены. Вдобавок, пока Полледро произносил свои несколько фраз, я вдруг поняла, что ошиблась, одев картонную женщину в темный костюм и накинув ей на плечи синий шарф, ведь эти вещи принадлежали вовсе не ей, а маме. Именно так одевалась Амалия во времена моего детства – будто собиралась на желанную встречу. И сейчас, приоткрыв рот (на безупречных зубах – следы губной помады), она стояла и смотрела не на силуэты, а на него – на выдуманного мной мужчину в пиджаке из верблюжьей шерсти. Он что-то говорил ей, она отвечала, потом он снова принимался говорить, но я не различала их слов.

Полледро перешел на мягкий, доверительный тон, чтобы я наконец прислушалась. Словно зачарованная, я смотрела на него, но никак не могла сосредоточиться на его речи. Лицо Полледро было точь-в-точь как у его отца в молодости, разве что не такое худощавое; сам того не сознавая, он рассказывал именно то, что я хотела знать, – как Казерта встречался с мамой в облупленном вестибюле станции “Кьяйя”. Я встряхнула головой, и Полледро, судя по всему, подумал, будто я не верю ему. Хотя на самом деле я не верила самой себе. А он все твердил: “Да это же я, Антонио, сын Казерты”. Я поймала себя на том, что в моей памяти отпечатались вовсе не силуэты из картона и дерева, а лишь впечатление от них – ощущение далеких стран и несбывшихся грез. Силуэты высвечивались в моей памяти, сияя, как начищенные до блеска ботинки, но мне не удавалось различить деталей. Вполне вероятно, что это были силуэты двоих мужчин или двух женщин, а собаку я вообще выдумала; они могли стоять на лужайке или на мостовой; я напрочь забыла, что именно они рекламировали. И эту прореху в памяти мне никак не залатать. Подробности, которые я извлекла на поверхность, – теперь я была в этом уверена – не имели отношения к реальности, а были лишь случайным сочетанием деталей одежды и жестов. Отчетливо разглядеть удавалось только красивое смуглое лицо молодого черноволосого мужчины, возникшее в результате наложения друг на друга черт Антонио Полледро и его отца. Казерта нежно разговаривал с Амалией, держа за руку сына, моего ровесника. А мама держала за руку меня, наверняка позабыв о том, что моя ладонь – в ее ладони. Я помнила рот Казерты, его губы, которые двигались так быстро, и красный язык – здесь, на станции, этот язык не мог дотянуться до Амалии, как уже случалось в прошлом. Я осознала, что надела на картонного мужчину брюки, которые на самом деле носил Казерта, а на его спутницу – мамин костюм. Что касается шляпки с перьями, то она всплыла в моей памяти из совсем уж давних времен, мама была в ней на свадьбе каких-то родственников. Откуда взялся синий шарф, я не знала, однако помнила, что Амалия на протяжении многих лет накидывала его на плечи. А темный костюм она сшила сама, потом не раз перешивала его и перелицовывала, и как раз в нем села в поезд, отправляясь в Рим на мой день рождения. Сколько же вещей вот так странствует сквозь годы, покинув своих хозяев и оборвав с ними связь, расставшись с их телом и голосом! Мама владела искусством делать вещи вечными, выводить их за пределы времени.

Наконец я сказала Полледро, удивив его доброжелательностью, на которую он не рассчитывал, видя, что я молчу и не реагирую на его слова:

– Ну конечно же, я помню тебя. Ты тот самый Антонио. Как это я сразу не сообразила? И глаза у тебя все те же – такие, как в детстве.

Я улыбнулась, желая показать, что не питаю к нему вражды, а также чтобы понять, дружелюбно ли настроен ко мне он. И этот человек из магазина Восси уже готов был поцеловать меня в щеку и даже сделал движение навстречу, но потом передумал, словно что-то во мне отталкивало его.

– В чем дело? – спросила я, когда напряжение, возникшее в первые моменты нашей встречи, рассеялось; теперь в его взгляде проскальзывала легкая ирония. – Неужели тебе не нравится мое платье?

Поколебавшись мгновенье, Полледро рассмеялся и сказал:

– Ну и худющая же ты! Видела бы ты себя в этом платье со стороны. Так не годится.

Он повел меня к выходу, и потом мы побежали к стоянке такси. Под козырьком у входа в метро толпились люди, пережидавшие дождь. Небо почернело, дул сильный ветер, поливал косой, хлесткий дождь. Полледро посадил меня в насквозь прокуренную машину и сел туда сам. Он говорил быстро и с напором, не давая мне вставить слово, будто не сомневался, что мне по-настоящему интересно все то, о чем он рассказывал. Но я слушала рассеянно и вполуха, не пытаясь сосредоточиться на его словах. Было ощущение, что ему просто нужно выговориться и он болтает, с жаром и бездумно, о чем попало, не стремясь донести до меня ничего определенного, – только для того, чтобы стряхнуть с себя волнение. И я не хотела, чтобы его настрой передался мне.

С преувеличенной серьезностью Полледро извинился передо мной за поведение отца. Сказал, что сам поражен, какие тот выкидывает фокусы: старик явно выжил из ума. И сразу заверил, что Казерта ничуть не опасен и у него нет злых намерений. Отец просто неуправляем. Он по-прежнему силен и здоров, много ходит пешком, и его не угомонить. Однажды он украл у сына круглую сумму, после чего исчез на несколько месяцев. А потом вдруг стал сообщать Антонио имена соблазненных им кассирш из магазина Восси, которых Полледро-младший вынужден был уволить.

Пока Антонио говорил, я пыталась уловить исходивший от него запах – но не тот настоящий запах, ощутимый и реальный, какой воспринимается обонянием, подобно запаху пота и табака, заполонившему салон такси. Я принюхивалась к воспоминаниям, которые вели меня к магазину его деда, торговавшего сладостями и специями, – в детстве мы с Антонио часто там играли. Магазин находился в нескольких кварталах от дома, где жили тогда мои родители. Вывеска была деревянной, выкрашенной голубой краской, с надписью “Колониальные товары”. Рядом изображены пальма и негритянка с ярко-красными губами. Эту вывеску в двадцать лет нарисовал мой отец. А для прилавка он выбрал цвет под названием “жженая сиена”, чтобы создать впечатление пустыни. Поселил в пустыне двух верблюдов и человека в куртке и сапогах, засадил ее множеством пальм, не поскупился на кофейные зерна и вдобавок привел чернокожих танцовщиц; над пустыней простиралось густо-синее небо с серпом луны. Я часто наведывалась в тот магазин. Во времена, когда я была маленькой, дети с утра до вечера пропадали на улице и никто не следил за ними. Так что пробраться в магазин ничего не стоило: я выходила со двора и, миновав несколько кварталов, сворачивала за угол и толкала деревянную дверь со стеклянной вставкой и железной перекладиной наискось; звякал колокольчик. Я входила внутрь, дверь бесшумно закрывалась. По периметру она была обита тканью или, может быть, тонкой резиной, чтобы не хлопала. В магазине пахло корицей и сладостями. У порога стояли два раскрытых мешка с кофе. На прилавке – затейливые стеклянные банки с выпуклыми узорами, полные белых, голубых и красных драже, ирисок, разноцветных шариков в сахарной глазури и с сиропом внутри, которые таяли во рту, лакричных конфет самой разной формы – были тут и палочки, и длинные шнурки, и колечки, рыбины, лодочки. Пока такси бороздило затопленные улицы, сражаясь со встречным ветром и дождем, то и дело застревая в пробках, меня наводняли воспоминания, которые вызывали лишь отвращение, и я никак не могла отделаться от них: красный язык Казерты, мои детские игры с Антонио, после которых, запыхавшись, я чувствовала, как сильно бьется сердце, готовое выпрыгнуть из груди; насилие и кровь, ставшие результатом этих игр; все это смешалось со знакомым с детства сладким пряным запахом, которым я мысленно окружила Полледро.