сверчковым лабухом

оплакать наперёд.

Июнь, бессонница в расплавленной постели

и грех, и яблоко

потом, наоборот.

Бард:

Они качаются, минуту

смотрят в небо,

где Млечный Путь судьбою полосы.

Потом, друг к другу

повернувшись, – поцелуй, объятья.

Сминая платье

белое

Адели,

они торопятся вернуться внутрь,

Сшибают у торшера абажур

и вместе падают наискосок постели.

И время забывает про часы.

Оставим смертного в объятиях с бессмертной —

что этот старый греческий сюжет?

Адель, предчувствуя, дрожит той человечьей дрожью.

С них Уравненье стребует монеты

в оплату счастья позже,

когда ни сил, ни выбора уж нет.

. .

Спустя бездонные волшебные мгновенья,

Адель с улыбкой

в уголке у губ

спит.

Огрызок яблока, стакан с напитком

на полу

потерян в тишине безвременья.

Лишь тоненько ночной комар звенит.

Пабло:

Жизнь, моя дорогая, прекрасна,

когда полнолунье приливом

света к полночи затапливает твою кожу.

Ты спишь, распластана,

поверх одеяла. Боже,

так, наверное, выглядит внешне

моя молитва

о нас.

В дрожащей, нездешней,

пронизанной всем тревожным

нетемноте джаз

твоего дыханья в расслабленных сном объятьях,

ещё час

назад сплетавшихся в упоенье,

говорит мне, что можно встать с кровати,

переступая платье,

перейти к гардине,

чтобы, её откинув,

покурить в окошко.

Ты лежишь чуть лицом в подушку.

Паутиной

распущены волосы. Возможно,

что в том и спасение, когда ничего не стыдно.

Изгиб затылка

тонет в лунной дорожке,

рука у соска груди – поджата.

Крутые, широкие бёдра раскрыты.

Жарко.

Часть третья

I.

Бард:

Декабрь. Воро́ны. Сброшена листва.

Пустые кроны замерших деревьев.

Дорога, к ней приставка из столба,

чьи провода

в безмерной дали

украдены туманом.

В окошках здания из стали

и бетона – блесна

прижатого к земле светила

о́тсвет странный

свой бросает в окна мастерской.

Стол. На столе письмо в конверте.

Где раньше было

собрание картин на стенах, нынче – пусто.

На дорогом мольберте,

Видно, новом – единственный нача́тый холст,

на нём лицо

красивой женщины,

кудряшки по плечам вниз к бюсту.

Бюст не прописан, лишь формой кончиков

волос

чуть обозначен.

Во весь свой рост

высокий перед мольбертом —

человек. В отстроченных

штанах, рубахе, одежда – чёрная.

На голове – берет

помятый, подобранный

под тот же цвет.

В руках – палитра, кисти. Кроме

него в углу, где раньше сцена

была, – на возвышенье кресло,

в нём неподвижная его модель.

Колена

стройных ножек вместе

све́дены, намёком задранная юбка.

Ему ж совсем не интересно,

что под ней.

Ещё в углу на толстой, как подушка,

подстилке лежит собака.

Зверушка

кажется зарытой

в мягкое, но неотрывно

следит за женщиной,

ловя её движенья глаз, её дыханье,

по первому же знаку

готовая вскочить, пусть к вящему

неудовольствию хозяина.

И есть в том напряженье зверя тайна,

что человеку не открыта.

Пабло:

Ну вот, закончен подмалёвок.

Теперь осталось сделать ваши фотки,

и я смогу портрет дорисовать без вас.

Спасибо за заказ.

Сейчас начало первого, я жду вас на показ,

допустим, в следующий вторник, тоже в час?

Исабель:

Спасибо, Пабло, вам! Вы – восходящая звезда искусства.

Согласны рисовать портрет захожей незнакомки,

одетой хоть и небезвкусно,

но совсем чужой.

Пабло:

Ну почему ж чужой?

Вас Анна вон как рекомендовала, в своей грусти,

и телефон дала вам мой.

Я к ней прислушиваюсь с уваженьем,

особенно после её потери, диво —

как она переменилась,

живёт каким-то внутренним гореньем.

Исабель:

Да, смерть любимого меняет перспективу.

Мой муж покойный

всё мечтал иметь портрет мой,

сделанный рукою

известного маэстро.

Но, увы! Теперь я исполняю его волю —

по завещанью трачу его средства.

Пабло:

А как узнали вы и про меня, и про мои картины?

Мне Анна не сказала ничего.

Исабель:

Случайно, Пабло, я нашла ваш сайт на интернете. Он дивно

сделан. Образы запали. Там был контакт. Его

заполнила я, что-то написала в форму.

Некто Гая, по-моему,

ответила, связала меня с Анной.

(сама она была не в состоянии встречаться

и куда-то там идти).

Пабло:

Да, занятость для Гаи – норма.

Её Василий сделал мне арт-магазин в сети.

Я мог бы догадаться.

С тех пор, как в жизнь мою вошла Адель,

картины стали продаваться,

как пирожки.

В особенности те,

что после лета

я нарисовал. Успех пришел, как будто все нашли

в них краски, линии, оттенки света,

волнения души.

Все говорят, что стиль мой изменился, стал страстным,

пылким.

От прошлого лишь жалкие следы.

Исабель:

Да, Пабло, можно попросить у вас воды,

не обязательно в бутылке?

Такая сухость в горле жжёт.

Пабло:

Да, да, конечно, миссис Короновель,

сейчас несу. Вода на кухне, Адель

недавно покупала ящик,

хотя сама предпочитает из под крана.

И к грусти вящей

моей, ничто привычку изменить не может —

ни дом комфортный, ни уют.

Всё же,

пьёт лишь проточную она.

И, знаете ль,

смеётся над привычкой