топлива там вдоволь.

Как говорят: «лиха беда начало».

Малколам:

Мы остановим тот пожар, когда здесь новый

народится круг из низших ангелов.

Не раньше,

чем когда для них появится своя сфирота,

а популяция Земли такою плотной

перестанет быть, что негде повернуться.

Загадор:

Про Исабель. Когда, ты думаешь, вернуться

ей возможно. Что ей сказать?

Малколам:

Пускай сама решает. Я полагаюсь на её чутьё.

Она сама учтёт,

всё взвесит, без сомненья.

Она и ты, вы без пяти минут, как старшие уже,

Архангел Исабель частично проступила в Уравнении,

да и ты тоже в нём, хотя пока в карандаше.

Нам главное, чтобы Адель всё так же продолжала

жить, впитывать, любить, страдать.

Чтобы её душа сжималась

(ах да, она же ангел —

не душа, всего лишь сердце,

пусть и немалое.)

Чтоб мы могли отсюда наблюдать,

как человечество болеет, как надеется,

что этот мор отпустит, что уйдёт беда.

Пройдут года,

количество людей уменьшится,

да, вот тогда

посмотрим снова и решим.

А Исабель, когда вернется, ты ей скажи,

пускай меня найдет.

Есть разговор, но он неважен. Он подождёт.

IV.

Бард:

Четыре дня спустя.

Влюблённых спальня.

У боковой стены – несобранная койка,

блестя

деталями, напротив – умывальник,

дверь в туалет.

В кровати: холмы подушек,

одеяла горка

свисает на пол,

на котором кружка

из-под кофе стоит. Под чашкой капли,

давно засохшие с утра.

На ножках ванна. Далее по стенке:

обои светлого оттенка —

заметен след от комара,

окно, открытое на щёлочку немного,

портрет Адели, тот, с которого

то всё и началось.

Входная дверь чуть-чуть прикрыта. Сквозь

щель видна частично мастерская за порогом.

Пабло:

Адель, с тобою я живу мечту! Любовь, искусство,

да плюс признание, известность.

Как было пусто

всё моё существованье

раньше. Как пресно

было лик изображать, не видя сути тех, что я писал,

не понимая глаз отсве́та.

Какие жалкие портреты

я рисовал. Но перестал.

Тебе я благодарен так за это!

Спасибо, дорогая!

Я без тебя пропал бы, знаю,

ты – ангел мой. Ну да, и вправду, ангел!

Как бы привыкнуть мне, что ты не человек?

Адель:

Я слышу. Хватит, Пабло, ладно.

Ничуть тебе не помогала,

твою лишь душу обнимала,

А ты творил.

Пабло:

Мне и вовек

не научиться такому стилю. И за сто лет

не перепробовать всех красок звуки.

Ты знаешь, милая, я делаю портрет

одной сеньоры,

кажется, испанки.

Я третьи сутки

бьюсь над цветом глаз. Я охры,

кобальта, лазури перевёл уж банку.

А всё никак мне не даётся суть модели,

как будто в ней живёт толпа людей,

а не одна, немного хрупкая, пусть в теле,

красивая и молодая дама, ни разу не имевшая детей.

Отличия рожавших от бездетных лучше

врача художнику видны – вопроса нет.

Но то, что вижу я, плюс фотографий куча

никак не составляются в портрет.

Адель:

Нет, милый, просто ты устал.

Тебе б переключиться на другую тему,

вернёшься к рисованию потом.

Продолжишь с чистого листа.

Ну хочешь, я расскажу про престарелых дом?

Про обитателей, про их проблемы,

про то, как я со стариком

одним вожусь, чтоб до весны продлить его существованье?

Ты вправду выглядишь неважно, Пабло.

Пожалуйста, встань к свету, повернись.

Ты даже кофе про лил на пол

Ну, улыбнись.

А то я ангелом оборочусь,

чтоб взглядом видеть то, что и врачу

не видно по приборов

показаньям.

Пабло:

Адель, тебе не отказать.

Пожалуйста, смотри, вот я отдёрну штору,

чтоб больше света проникало внутрь.

Какое утро!

Небо, чуть тронутое

жёлтым по краям тумана.

Окошко распахнуть,

чтобы вздохнуть,

грудь раздвигая, так захотелось.

Не возражаешь, дорогая,

ты не замерзнешь? Набрось на тело

одеяло.

Адель:

Конечно, Пабло.

Бард:

Адель обратно

в глубину кровати, под тёплый плед.

Покуда Пабло,

отодвинув шпингалет

на раме,

распахивает створку, но в грудной мембране

не воздух – хрип, что переходит в кашель.

И вдруг он вдвое

перегнулся, будто боли

его разрезала фреза.

Он что-то силится сказать,

руками машет

на Адель – не беспокойся, сейчас пройдет.

Та вскакивает, подбегает, берёт

его за руки и глядит в глаза.

Адель:

О, Пабло!

Я вижу, лёгкие твои замутнены,

безжизненны концы у альвеол,

и лоб горяч, температуру надо мерить.

Ты болен,

дорогой. Тебя проверить

надо бы – глаза блестят и скулы

твои бледны.

Но что же я? – леченья всё равно не существует,

так что больница подождёт,

туда не надо нам пока бежать.

Пабло:

Адель, любимая, в груди мне что-то жжёт,

а полностью я не могу вообще дышать.

Адель:

О, боже! Это так похоже на симптомы,

которые у остальных.

Бросаю всё. Звоню, скажу: останусь дома.

Своих пора спасать, а не других.

Ложись в постель. Я придержу чуть время,

чтобы в тебе не размножался быстро вирус.

Снимай рубашку, расстегни ремень.

Вот одеяло, я его расправлю.

Послушайся, ну сделай милость,

ляг же, Пабло!

Да чтоб не кашлять,