пить покупную.

Если хотите, там на полке есть стаканы.

Вы не из тех людей, что ни в какую

из горла не пьют?

Бард:

Вернувшись

с кухни, он подносит ей бутылку.

Она срывает крышку,

жадно пьёт, но поперхнувшись,

кашляет ему в лицо.

Его рубашка мокрая до нитки

на груди. Концом

салфетки он стирает капли.

Исабель:

Ах, как неловко. Извините, не хотела.

Пабло:

Не беспокойтесь. Где-то была тряпка.

Я потом найду.

Вода, такое дело,

не оставляет пятен.

А пока

позвольте сделать ваши снимки. Вот так —

с рукой отставленной, как будто на лету.

Теперь чуть поднимите подбородок,

смотрите на меня. Теперь на потолок,

теперь в окно, там вдалеке скопленье лодок

видно. У вас глаза меняют цвет

в зависимости от того, куда глядите!

Придется в краску домешать пастели.

Я не встречал такой эффект

ни у кого и никогда, лишь у Адели.

Вы извините,

я тут чушь плету.

Бывает переменным цвет у глаз.

Всё. Фотографий хватит.

Исабель:

Ну, я тогда пойду. Почти подсохла блуза.

До следующей недели?

Да, Пабло, вот конверт с оплатой, нате,

держите. Жаль, не застала я Адель,

но, может, в другой раз.

Я познакомлюсь с вашей музой,

когда я буду забирать заказ.

Бард:

Она встает. Идёт на выход,

Собака поднимается и, изогнувши в стойке тело,

тихо

про себя ворчит.

Ключи,

щелчок замка, стук двери.

Мастерская опустела.

Часы по-прежнему показывают первый

час.

II.

Бард:

Ничем неприметная многоэтажка.

Кирпичные стены, старая краска,

стеклянная дверь подъезда.

Через окно в столовой – столики,

кухонная плита, витрина,

над ними стяжка

потолка (конец на роликах),

к ней вытяжка, прикрепленная вместо

хо́мута, верёвкой или леской,

не разобрать. Ссутулив спину,

в кресле —

каталке – старушка.

Баллон для кислорода, про вод, дыхательная

маска сдвинута куда-то в бок. Подложена подушка

под тоненькую шею.

Адель, в халатике

медперсонала, сидит напротив с нею

за одним столом.

И уговаривает на решенье

что-то съесть

сейчас, не оставляя на потом.

Отодвигая вилку,

рукою с ложечкой старательно

ко рту бабули подносит смесь

специально перетёртых компонентов.

Та шевелит рукой, показывая – хватит,

что лучше бы воды – запить.

При этом

сама берёт бутылку,

делает глоток и отставляет, опуская руку,

разглядывает пристально Адель, приняв её в халате

за старую подругу,

вздыхая, начинает говорить.

Рая:

Ну что, Марленочка, туман сегодня низкий,

наверное, распространяет вирус.

В дом престарелых не пускают даже внуков.

Всё развалилось.

А ты, как в детстве, снова в группе риска —

при встрече, значит, ни щеку, ни руку

не подставить. И слова не с кем. Всё по-английски.

Что эпидемия?

Видали много хуже!

За окнами, снаружи —

зима, а всё светло, и видно, как тени

выросших деревьев на тротуарах —

дрожа, теряют листьев кружево.

Несовместимость траура

людей с природой тем объёмней,

тем контрастней, что, кроме

опустевших улиц да пешеходов в масках,

особых признаков у смерти-то и нет.

Марленочка, нам столько лет.

Война, разруха, ласки,

твой с импозантным выцветший портрет.

Мы глазки

строили. А сколько же нам было?

Семья, заботы, дети – как у всех.

Немного пыла

ещё осталось. Вкус на ужин, на смех

с подругой, на книжку перед сном.

В ответ

на страх мы заперты листом

указа на стеклянной двери,

ведущей в комнат ряд.

Всё без толку. Должно быть, первый

случай уже давно. Лишь нам не говорят.

Искусственное легкое, поверьте,

такая гадость. Трубка внутрь.

Какой-то грипп. Ни поскользнуться с выси,

ни упасть на кухне, разбивая утварь.

Ни даже случай под трамваем.

Да, так бывает,

что развязка смерти

не тянет на масштабность жизни.

Бард:

Адель по доброте душевной

не спорит со старушкой,

а лишь кивает, соглашаясь с наблюденьем,

а также с тем,

что имя поменяла, и теперь проходит

за её подружку,

у которой морщинки под глазами и тени

с недосыпа.

Адель, усталая,

похожа, вроде,

на старость

больше чем на юность, без сомненья.

Она заканчивает с ложечки кормленье,

и, ссыпав

крошки на тарелку, передает старушку санитару,

который отвезёт её в палату.

Сама ж встаёт, рукою по халату,

проводит,

чтоб разгладить складки,

и вот уже, стучась, заходит

в комнату напротив,

где на автоматической кровати

полусидит седой старик:

худые скулы в пергаменте

обтягивающей кожи,

рот, будто скошенный

на крик.

Адель:

Как мой герой?

Как чувствует себя всё тот же мизантроп?

Лежит, надеется, само растает тело?

Вот поплывёт по воздуху и прямо в рай?

Жизнь надоела,

я понимаю, что декабрь – не май,

но всё же? Сегодня лучше, вижу, – лоб

сухой.

Моше́:

– Я уйду на рассвете, внезапно, весной.

Молчи, не перебивай.

Так знаю.

Поднимется ветер. Задышит листвой

прошлогодней, промчится долиною горной,

на хребте поломает секвойю

и уйдет к океану.

Не страшно. Я по́жил.

Что не понял, то принял.

Теперь уж покорно,

без самообмана.

Нет, ещё не сегодня, да, таблеток не надо пока.

По коже

ещё пробегает волна

ощущений, и с ними